Амбал помог тогда надзирателям задраить трюмы, потом спустился с палубы огромной баржи, лениво, словно бы нехотя раскачивающейся на зоревой скользящей волне, на легкий, рыскающий, едва удерживаемый на месте катер с тупорылым «Максимом» на носу. Окрест ничего не было видно, только синюю дрожащую полоску на дальнем, близ снежных гольцов, горизонте. Амбал спустился на катер как раз в ту минуту, когда тот стронулся с места, а потом закружил вокруг баржи смутно угадываемой как что-то неподвижное, черное. Впрочем, это прозревалось недолго, на смену пришло нечто напоминающее движение на месте, которое, хотя и убыстряется, все же не сделается перемещением в морских волнах. Амбал какое-то время не мог смотреть, как кренилась баржа, продавливая темную водную поверхность. И он закрыл глаза, а когда снова глянул туда, где предполагал обнаружить затапливаемую баржу, ничего не увидел, хотя в ушах все еще звенело что-то жутко пронзительное, нет, не крик заключенных и не проклятья и стоны, а нечто относящееся к самой барже, она, кажется, тоже не хотела исчезнуть под волнами и скрипела каждой доской, и это смешиваемое с чем-то неузнанным, предельно напрягшимся, и создавала ту жуткую пронзительность, что потрясла его душу. Странно, что и после этого, много дней спустя, он не мог успокоиться, часами напряженно думал о чем-то неясном, мало про что говорящем ему. И годы спустя он помнил об этом, хотя в том, что случилось на море, не было ничего особенного: Амбал оказывался действующим лицом в спектаклях более грандиозных, когда не одно море точно бы недоумевало. Он не запамятовал, как разыгралось синеволное в ту ночь, когда затонула старая баржа. Они едва добрались на катере до ближнего берега, как не только море, а и само небо поменялось, вдруг осветилось мертвенным светом, падал тот свет на землю, и на сердце росла тревога. И надо было одолеть это, гнетущее, и Амбал одолел, глуша себя водкой, а еще сознательной подвижкой к тому краю, за которым начиналась его власть над людьми.
Амбал по-волчьи упруго шел таежной тропой за Агалапеей и Кряжевыми, сдерживая в груди глухую ненависть, не давая ей воли. Он и здесь желал оставаться самим собой и вспомнил давнее происшествие не сразу, а когда те, впереди, спустились к темной льдистой кромке, подле которой на желтом песке, разгребенном от снега, лежал мертвый человек в длинном желтом халате и одинаково с одеянием желтым лицом и с такими же потемнело желтыми руками. Приглядевшись, Амбал убедился, что это восточный человек с маленьким круглым подбородком, и он, конечно же, не мог иметь никакого отношения к старой барже, и было непонятно, отчего Амбал вспомнил о давнем происшествии и намеревался связать его с утопленником. Но уже понимая, что не прав, он не сразу заставил себя думать о другом и с досадой наблюдал, как Кряжевы нарубили в ближнем лесу ивовых веток, а потом, связав их, смастерили носилки. Они хотели положить на носилки утопленника, когда Амбал не выдержал и вылез из скрадка. Он подошел к копошащимся людям, посмотрел на Дедыша, в лице у старца была та же озабоченность, что и у других, поморщился: «Тоже мне… хозяева сыскались… А кто же тогда тот, поднявшийся над всеми? Иль не сам-больший средь нас?.. Вроде бы как запамятовали о нем. Но да я напомню. Мелкотье!..» Эти мысли укрепили в Амбале дух, сказал холодно:
— Что, дохлого бурята вытащили из-подо льда и — довольны?.. А кто он есть? Небось вражий сын?..
— Побойся Бога! — вяло и спокойно сказал Дедыш. — Он — страдалец средь прочих таких же несчастных земле явленный за тяжкие грехи людей.
— Да что ты ему доказываешь?!.. — вскинулась Агалапея, и глаза у нее загорелись. — Больно ему надо про что-то знать! Одно в нем и есть — жажда забижать сирых да слабых, изгаляться над ними. Злыдень!..