Она хотела принести себя в жертву, вот именно — в жертву любви. Она даже сама пару раз произнесла эти слова, и они неожиданно понравились ей своей новизной. Она как бы играла поглянувшуюся роль, но играла неосознанно, даже не догадываясь о том, что играла. Впрочем, не мудрено, что она не замечала этого, игры было все же мало, да и та, что высвечивалась, находилась как бы вне душевного состояния Ленчи, лишь слегка задевая ее и не мешая тому, что в ней совершалось. Все в Ленче нынче по-другому. И она сознавала это и была упорна в достижении цели, которая влекла ее. И не стыдилась своего устремления.
— Да, я так хочу…
Поменялось нынче в душевном состоянии Ленчи, но поменялось и в Егоре, и это соединило их еще более крепкими узами, сблизило.
Ленча была в избе, где жили братья. Ей тут все нравилось, по душе пришлись висящие на стенах златотканные коврики. «Мамина работа», — сказал Егор. На полу тоже лежали коврики, хотя и не блещущие, точно бы приглушенные, затененные, но с тем же рисунком. Нравилось Ленче и смущение Егора. А что же он сам?.. Для него все в избе, если бы не возлюбленная, казалось бы пусть и не отчужденно, то привычно скучно и обыденно. Но любимая нынче рядом с ним и так близка, что и не знаешь, радоваться ли, окунуться ли в сомнение, ведь долго так продолжаться не может, и возлюбленная уйдет. А что, как по прошествии времени то, что произошло с ними, увидится ей в другом свете, и она отвернется от него?.. А он уже теперь знает, что не сможет жить без нее.
Егор вдруг стал неприятен самому себе, мысли в голове разные, мнится, что он воспользовался слабостью девушки и не упустил предоставившейся возможности удовлетворить не одно лишь самолюбие. И еще ему мнится, что любимая раскаивается, хотя он ощущает тепло ее тела и боится лишний раз пошевелиться, чтобы не обеспокоить Ленчу, задремавшую на его руке. А что как виноватость будет мучать ее денно и нощно? Он не хотел бы, чтобы так случилось, он слишком дорожил возлюбленной, чтобы допустить это. В душе у Егора все точно бы сдвинулось, и теперь она, раздерганная и ослабевшая, не могла обрести покоя, да и не стремилась к этому, словно бы по нраву ей пребывать в тревожном движении, не ведая, что ждет ее впереди.
Ленча открыла глаза, приподнялась на локтях, сказала дрогнувшим голосом, склонившись над Егором:
— Мне пригрезилось что-то страшное. Словно бы тебя уже нет рядом со мной, ты исчез, растворился в ночи. Я кричу, кричу, но ты не откликаешься. Господи, что же это такое?!..
Странные интонации услышались Егору в голосе Ленчи, как бы не ее, а чьи-то еще, может, его покойной матери, она тоже вот так же, помнит, восклицала, и страх метался в ее глазах. И то, что в голосе у Ленчи было еще что-то незнаемое, успокаивающе подействовало на него, и в душе все начало уставляться на привычное место, но тут раздался сильный стук в дверь, та задрожала, заметалась, а потом и сорвалась с петель. Егор соскочил с постели и засветил лампу, увидел в дверях Ленчиного отца, огромного и серого, с маленькими залютевшими глазками, те смотрели не мигая и как бы проникали в самую душу, отчего в ней что-то снова начало сдвигаться, но уже не так пугающе, все ж нагоняя неприютность и холодность.
20.
Чуть свет постучали в дверь. Евдокимыч проснулся, но не торопился открывать, стоял посреди комнаты, засветив семилинейную лампу. Евдокия поднялась раньше и теперь вышла из кухни и смотрела на мужа с испугом. У нее заныло на сердце, большие тяжелые руки обвисли: вот в такое время чаще приходили из лагеря и под разными предлогами творили что ни попадя, не гнушаясь и обыкновенным воровством. И, хотя Евдокимыч знал об этом не понаслышке, не желал нынче верить в худшее, но и одолеть стылым камнем легшее на сердце не мог, как не мог сдвинуться с места: ноги вдруг сделались ватные и не слушались. Тем не менее спустя немного Евдокимыч сладил-таки с душевной колготой, подошел к двери и откинул щеколду. В избу ввалились охранники, следом за ними прошмыгнули в дверь худющий Револя и толстогубая Мотька. Они растеклись по углам, как тараканы. Евдокимыч подумал: ищут кого-то… Впрочем, он догадывался, кого ищут, конечно же, маленького священника. «Поздно хватились, близок локоть, да не укусишь. Батюшка, уж поди, в надежном месте скрывается».
Страх, отпустивший Евдокимыча, не исчез вовсе и давал о себе знать. Это было неприятно, вспоминалось вчерашнее душевное состояние, ах, как хорошо было, освобожденно, шел тогда с людьми и чувствовал то же, что и все они. Это придавало уверенности и даже горечью облитое дело, которое вытолкнуло их на улицу, не казалось безысходным, а точно бы окропленным теплым и ясным светом. Вчера Евдокимыч почти поверил, что прежнее чувство, давящее на сердце безысходностью, когда за что бы ни взялся, мнится, что и это растопчут и уничтожат, уже не вернется, и он намеревался помочь Кряжевым отвести маленького священника после похорон в таежный скрадок, да братья не захотели подводить детного мужика, отказали ему решительно.