— Ишь какие… — роняла она в притирку к делу, привычно упрямо и жестко опуская слова, точно бы отчеканивая из них что-то одной ей понятное. — Это я про голь перекатную, Краснопеихину. Иду к тебе-то, вижу, голь вытворяет чего-то. Не сразу и соображу, и чего бы?.. Но тут… Да, да!.. Голь-то разбилась на две группки: одни, значит, за охранников, а другие навроде как лагерные сидельцы. И эти, которые за охранников, люто злые, измываются почем зря над несчастными: на пень поставят, а под ним вроде бы огонь разводят. Еще кричат несусветное: ты, падло, отвечай, не то кончу!.. — Смотрела на Дедыша с испугом: — Ну, не злыдни ли? Уж теперь готовы схватиться за ножи. Созрели для сегодняшней власти!
— А может, еще нет? — вяло сказал Дедыш. — Чего с них взять? Малышня. Не ведают, что творят.
— Не ведают? Еще как ведают! Они в своем уме.
— Ой ли, Агалапеюшка? А куда ж подевалась правда, иль она покинула людей и уж не отведет напасть, не отвратит никого от зла?..
— Кровь людская нынче точно вода, пей — не хочу… Вот и вся правда.
Чуть погодя Агалапея за делом запамятовала о Дедыше, думая о разном, больше о том, что мучало, она вздыхала, не умея осилить неприятие того, что тяжким гнетом легло на деревенский мир.
Дедыш все ниже и ниже опускал голову, перед глазами что-то маячило горькое.
— Да ты и впрямь заболел! — сказала Агалапея, затревожась и пряча голячок за занавеской. Подошла, подсобила старцу, тот лег на полати, виновато посматривал на старуху. А та обо всем позабыла, и даже о пропаже козы не помнила, глядела на Дедыша с жалостью и думала, что глаза у него нынче шибко усталые, смущение в них, растерянность.
Зоркая душа у Агалапеи, почувствовала и это, понял Дедыш и вздохнул, на него навалилось что-то тягостное, и во рту пересохло. Но он осилил слабость и начал говорить с прежней мягкостью в голосе и с какой-то тягучестью, которая, впрочем, не раздражала, наапротив, заставляла внимательней прислушиваться, а то вдруг отыскать чудное за словом и млеть от этого и думать, что лишь ты разгадал, что скрывается за тем словом Дедыша.
Старец говорил про то, что у людей стало мало терпения, и они не умеют выслушать ближнего и не хотят знать про душу человеческую, что одна и вправе подыматься над сущим и уж оттуда, с необозримой высоты, наблюдать себя во плоти и дивиться, и отторгаться от своего деяния и искать в миру благостное, к добру склоненное.
— А то сказывают, вот де зло вершится на Руси нынче не просто так, от неустройства на сердце, а во имя добра. Ой ли?.. Иль уж не помнят люди, что к добру не придешь, сея зло, потому как одно зло рождает другое, и пуще всего видимо со стороны и обворожительно для слабого ума. Добро не рядится в пестрые одежды.
Дедыш говорил трудно, в лице у него наблюдалось напряжение. Агалапея хотела бы попросить, чтобы он замолчал, но что-то мешало ей, что-то видимое в глазах у Дедыша, большое и сильное, и нельзя было поломать сердечное, однажды выплеснувшееся.
«Да что же это, Господи?..» — мысленно спрашивала Агалапея и все смотрела на старца, смотрела, а потом неожиданно для него, да и для себя тоже, заплакала по-бабьи обильными солеными слезами. Она уж не помнила, когда в последний раз плакала, глаза у нее в любую пору были сухие и как бы застывшие в ожидании еще большей беды, что падет на землю, уже и теперь горькую и обездоленную. Агалапея испугалась, а что как старец уйдет из жизни, что тогда?.. Иль не оскудеет и вовсе отчая земля, истаптываемая недоброту сеющими людьми, понимаемая ими как мачеха, а для тех, кто родился на ней в горькую годину, уже и теперь чужая?..
— Господи, спаси его и помилуй!.. — шептала Агалапея. — Пускай он, как и раньше, не поддается годам. Укрепи так!..
Агалапея вдруг увидела, что руки у Дедыша тонкие и слабые, и щеки опали, и уж можно заметить, как подрагивают скулы и постукивают зубы ослабленно и деревянно, а еще она разглядела на исхудавшей шее тонкую синюю жилку, она то появлялась, то пропадала, пока не исчезла. Агалапея долго ждала, когда жилка обозначится снова, напрягшись и стиснув пальцы, точно бы от этого зависело что-то важное. Но жилка так и не затрпетала на старческой шее. И Агалапея со страхом подумала, что Дедыш может уже сегодня помрет. Как и все на деревне, она считала старца вечным; коль скоро он живет, живет и небо над головой, ясное и изглубленное поутру, и чистая, отливающая синевой, ввечеру переливчатая и яркоструйная вода в Байкале, и земля-матушка, во всякую пору родимая и пуще чего другого близкая деревенскому миру. Да, раньше и помыслить не могла, что наступит срок, и Дедыш помрет, а вот нынче…