На пятачке земли, не густо уставленном заматеревшими деревьями, не росли молодые тонкоствольные сосны и ели, как если бы опасаясь чего-то, они подымались, лишь отступив от поляны.
— Чего пялишь на меня глаза?.. — подойдя, спросил Амбал.
Тихончик не услышал, теперь он смотрел не на Амбала, а в ту сторону, откуда вдруг высыпала голь перекатная Краснопеихина, и, подымая снежную пыль и визжа, покатилась по лесной поляне. Ему бы уйти отсюда, да ноги будто приросли к земле. Тихончик слабо ойкнул и опустился на снег. Амбалу не понравилось, что блаженный, точно бы пренебрегая им, отвернулся. Про голь перекатную он не знал, стоял ка ней спиной. Амбал, крякнув, с силой пнул Тихончика. Тот ойкнул, но не сдвинулся с места и продолжал следить за пацанвой, а та накатывала широко и вольно. Чуть погодя глаза у блаженного неожиданно для Амбала, с ненавистью наблюдавшего за ним, сделались странно сияющие, он словно бы увидел что-то светлое и доброе, поспешающее за перекатной голью, и успокоился. Амбал потемнел в лице, и к тому времени, когда близ него оказалась ребятня, зубоскалящая, ничего не замечающая и про себя едва ли помнящая, сумасшедшая, он и вовсе залютел, крикнул пацанве, показывая на калачиком свернувшегося на снегу Тихончика:
— Бей его! Бей!.. — И сам не удержался, нагнулся над блаженным, приподнял его за ворот курмушки и ударил в лицо, он ударил беспамятного, а возникло такое чувство, что перед ним нынче кто-то другой, ненавистный, может, Агалапея, если верить слухам, мать блаженного, она, кажется, тоже не в себе, впрочем, пожалуй, нет, та острая неприязнь, что жила в глазах у старухи и относилась к нему, не являлась следствием ее ненормальности, скорее, указывала на твердость духа. А может, и не Агалапея — кто-то другой, кого он встречал у Дедыша; он захаживал к старцу и мог перемолвиться с ним словом-другим, не опасаясь, что его перебьют. Однако в последнее время в их отношениях что-то изменилось, трудно сказать, что именно, если подумать, Дедыш тот же, и доброта живет в нем и мягкость и какая-то странная виноватость, точно бы он за всех на земле в ответе. Нет, дело тут не в Дедыше, а в нем, что-то случилось с ним, отчего не хотелось воспринимать старца, как все это время, а скоро тот и вовсе стал неприятен ему своей вселенской виноватостью, за которой угадывался — не слепой — видел — укор ему: вот, дескать, и ты приносишь людям зло и нет в тебе жалости к ним. Амбал не однажды замечал в глазах у Дедыша укор и с каждым разом ему становилось все трудней встречаться с ним, хотя необходимость в таких встречах после разлада с дочерью возросла. Он вдруг понял, что тяжело одному и хочется видеть рядом еще кого-то. Но он пересилил в себе это и уж не появлялся в избе Дедыша всю последнюю седьмицу и потому не знал, что старец при смерти. А если бы узнал, удивился бы, считал Дедыша не только поднявшимся на этой земле, а и стоящим на ней от веку и не ведающим ветхости. Впрочем, к его удивлению наверняка примешалась бы радость, она сказала бы, что и вправду нет ничего вечного, все смертно.
— Бей! Бей! Бей!.. — кричал Амбал, приходя в неистовство. Но, странно, голь не спешила исполнять его приказание, накатив, точно вспененная грязная волна, она лишь слегка дотронулась до лежащего Тихончика и сказала с недоумением:
— Да посто бить-то дулацка? Иль исо какого занятья нету?
Рассудительная, страсть, и это обозлило Амбала, почернел в лице:
— Ты что, шутить надумал? Да я тебя!..
Голь усмехнулась лукаво:
— Ты, дядька, не блызгай слюной. Не боимся.
Сказала и — растеклась по лесу. Утянулся в свою сторону и Амбал.
Тихончик всхлипнул, приподнял голову, но не сразу разлепил потяжелевшие веки и открыл глаза, большие и странно сияющие. А потом он встал на ноги и пошел по примятой множеством ног разбухченной тропе. Тайга купалась в зелени, и это расстраивало его. Он пытался отыскать еще что-то, но знакомые ему цвета словно бы умерли, отсвечивал лишь один, нагоняющий тоску. Не сказать, что раньше он не испытывал ничего подобного, но раньше в зеленом цвете не наблюдалось неодолимости, всесильности, и спустя время Тихончик мог обратиться к более приятному — для него цвету.