— Попалась, сука?!..
Но она не хотела верить, что попалась, не хотела согласиться с тем, что поломали в ее душе славное, все то, что приближало ее к Богу, и она упиралась, старалась защитить это, родившееся в ней, и, несмотря на боль, которую причиняли чужие сильные руки, не оставляла попыток вырваться.
Подошел Краснопей, начал говорить, что горько ему и обидно. «Зачем же ты? Зачем?..» Он опасался Амбала и Револи и прибегал к помощи хитрых, с дальним намеком, слов, что и не поймешь его сразу. А улучив момент, сказал: «Ты не волнуйся. Я постараюсь, выручу…» Но она видела, что он не верит этому, слова были тусклые и вялые, остро пожалела его.
— Иди домой, — сказала она. — Ночь на дворе, середина ее. В такую ночь одни тати бродят по улицам.
— Это мы — тати?.. — взвился Револя.
Но Краснопеиха и не посмотрела на него, что-то случилось с нею, помнилось, что возле нее нынче не люди, а сатанята, прибегшие от дьявола, чтобы вершить суд неправый, а может, это он сам, раздробившись, оборотился в человеков, и те теперь вьются вокруг нее и визжат. И хочется ей сказать дьяволу, не пугаясь, вещее:
— Не судите сами, да не судимы будете.
Время спустя Краснопеиха покорно пошла впереди тех, кто пленил ее, и лишь перед лагерными воротами лицо ее исказилось от душевной боли, долго удерживаемой, и она сказала с мольбой в голосе:
— Господи, услышь Ты нас?!.. Господи!..
Она вдруг поняла, что более всего на свете любит эту, приютившую ее землю, и будет защищать ее, пока бьется сердце. И никому не отдаст ее. Никому.
25.
Револя узнал, что Мотька путается с лагерной охраной, от Амбала. Трудно объяснить, отчего тот сказал про это, в последнее время и слова из него не вытянешь. Револя поверил и смутился. А смутившись, недолго раздумывал. Уже во вторую встречу с Мотькой был зол и нетерпелив, нет, не в разговоре с нею, в любви. Это страшно поразило Коськову. Легши с ним в постель, она привычно ждала от него действий вялых и ленивых, но все вышло не так, как предполагала, не утерпела, спросила с недоумением, впрочем, приятным для нее:
— Что с тобой? Вот лежу и не пойму, ты ли рядом со мною, нет ли?..
— Не я, другой… — отодвигаясь и дыша тяжело, сказал Револя. Спросил: — А что, много их у тебя?..
— Окстись!.. — отвечала Мотька. — Откуда?.. Сроду никого не приголубливала, кроме тебя, дурня.
— Врешь!.. — воскликнул Револя. Он хотел бы выказать свои истинные чувства к Мотьке, но теперь как бы не принадлежал себе и не мог ничего поделать с этим и все больше подвигался к смущению, но лишь, как и свойственно ему, к легкому смущению, в котором, впрочем, угадывалось немало противного подобному чувству, в частности, неприязнь сначала к Мотьке, потом и к себе.
— Врешь!.. — повторил он, подымаясь с кровати.
Мотька откинула одеяло, тоже хотела встать с постели и почему-то не смогла. Револя решил, что она испугалась, и посуровел, намеревался сказать еще о чем-то, чтобы окончательно вывести на чистую воду неблагодарную женщину, но слова не шли с языка. Какое-то время он стоял посреди комнаты, одной рукой поддерживая штаны, а другой очерчивая в воздухе.
Мотька с лихорадочной поспешностью соображала, что бы мог узнать Револя; она и мысли не допускала, что про ее крученье с лагерной охраной известно ему; она так ни до чего и не додумалась и сказала себе, что любовник кочевряжится, хотя это не похоже на него. Впрочем, мало ли что, взял да и открылся с другой стороны, про которую она и не догадывалась. И она успокоилась, хотя, собственно, и не шибко-то волновалась, зная цену себе и Револе. С каждым днем она набирала силу, это чувствовалось хотя бы по тому, как она теперь вела себя с людьми из деревенского мира и с теми, кто возвышается над ними.
Револя умел сдерживать чувства, не проявлять их где ни попадя даже в те минуты, когда нестерпимо тянуло раскрыть себя. Он умел одолеть в душе поднявшееся: все в нем точно бы создано для такого существования, чуть притаенного, сдерживаемого им самим, а нередко и приближенными к нему людьми. Поступать так оказалось несложно, это по первости что-то мешало, принуждал себя отказываться от многого, к чему привык сызмала. Зато и отказался совершенно и уж не помнил ничего из давнего, вроде бы ничего и не было, а если и было, то, скорее, не с ним, с кем-то похожим на него.