Не выпуская ее руку, я уснул.
Разбудила меня Ванда, грубовато потянув за ногу:
«Иди в свой вагон. Я хочу спать».
Не сразу стряхнул я чарующий сон, прогнал хмель. Где я? В какой сказке? Тишина. Не гремели колеса. Молчало сердце. На стенах и потолке зыркали сполохи. Ах, печка!.. От нее дышало жаром. И фонарь горит ярче.
«Не может проснуться ребеночек», — хмыкнула Ванда.
Наконец сообразил, где я, что со мной. Но быстрее в свой вагон, пока состав стоит!
Сунул босые ноги в валенки, портянки — в карманы брюк. Не надевая кожух, открыл тяжелые двери, прыгнул в мягкий пух. Шел снег. Вьюжный. Холодом обдало голову. Выскочил без шапки. Нужно забрать, а то будет повод для зубоскалов: комсорг забыл у девчат шапку. Постучал.
«Чего тебе?» — высунулась Ванда.
Долго искала мою шапку, хотя висела она на гвозде у двери — всегда вешал там. Не подала — выбросила на снег.
«Голову не забыл? — И, наклонившись низко, так что голова ее очутилась на уровне моей, тихо сказала: — Поросенок ты, Павел. Со мной целуешься, а ручку гладишь другой».
Заметила-таки, кошка, и в потемках! Но ее упрек только развеселил. Я чуть не рассмеялся. Все еще опьяненный, с наслаждением прогулялся вдоль состава. Остыл. Только в своем вагоне немного встревожился: не начала бы Ванда мстить невинной Лике. В дороге они подружились. Неразлучная пара. Мне нравилась их дружба.
Нет, на долгих стоянках по-прежнему младший лейтенант и ефрейтор все время гуляли вместе. А со мной Ванда не разговаривала. Даже оскорбила. Днем я хотел зайти в их вагон. Ванда задвинула перед моим носом дверь, едва руку не отдавила.
«К нам нельзя. Мы ищем вшей».
В вагоне захохотали. Явная ложь ее, по-солдатски грубая, неприятно поразила и обидела. «Подожди же! Ты еще поскачешь!» И несколько дней обходил их вагон, удивляя других девчат.
Примирила, сняла мелкие обиды трогательная встреча Ванды с землей. Смешно дуться друг на друга из-за того, что погладил не твою руку или из-за нелепой выдумки перед величием того, что происходит в мире и в наших душах.
Из здания станции вышел железнодорожник — дежурный — в красной фуражке, в фирменной шинели; форма мне знакома: в сороковом году с группой комсомольцев педтехникума ездил в Западную Белоруссию.
Ванда ошеломленно остановилась:
— Ты посмотри! Посмотри! Какой он!
— Человек как человек.
— Нет! Таким я и представляла первого встреченного мною поляка. Он похож на короля Казимежа.
Наиболее приметное, что и вправду делало его похожим на стародавних шляхтичей, у дежурного было разве что одно — усы, рыжие, пышные, на концах распушенные метелочками, они закрывали щеки и чуть ли не достигали ушей.
— Я поцелую его! Подержи землю.
— Слушай! Может, хватит твоих фокусов? Майор смотрит.
— Пусть смотрит. На землю!
Высыпав в мою ладонь гравий, Ванда подбежала к железнодорожнику, но в пяти шагах остановилась. Я догнал ее.
Человек с прошлого года встретил тысячи советских эшелонов, видел и генералов, и бойцов-девушек, и его ничего уже не удивляло, ничего не интересовало, кроме служебных обязанностей. Но не обратить внимания на Ванду нельзя было — так она смотрела. Спросил по-русски:
— Товарищам офицерам что-то нужно?
— Я хочу пана поцеловать, — сказала Ванда без тени шутливости, даже без улыбки.
А я почти обрадовался, что все понимаю по-польски.
— Пани хоружая полька?
— Так.
Железнодорожник залихватски подкрутил усы.
— О, то какой поляк не почувствует себя счастливым от поцелуя такой жечной паненки? Я Марысе своей не побоюсь сказать, всему селу похвастаюсь. Чэсь! Ты еще мужчина!
Ванда приблизилась к нему торжественным шагом, осторожно обняла и… поцеловала усы — левый, правый, потом лоб под блестящим козырьком фуражки — точно перекрестила поцелуями.
Служака застонал от удовольствия.
— О матка боска! С каких краев… пшепрашем, паненка… пани?
— Из Архангельска. Я восемьдесят лет не была на этой земле.
Железнодорожник не удивился, только снял с лица игривость, от серьезности сразу постарел, даже плечи опустились и усы обвисли.
— О, как я разумею товарища! Проклятые боши вывезли меня на работу в Неметчину… и когда я, измученный, вернулся через три года, я шел на коленях отсюда до своего села… вон два тополя. Я целовал и землю, и каждое деревце. А как целовал мою Марысю! Моих деточек! Я неделю плакал от счастья. А что творилось, я вам скажу, когда прошлым летом пришли Советы и с ними эшелоны с Войском Польским. Люди шли за двадцать… за тридцать километров… спали здесь, на перроне, только бы увидеть польского солдата. О, еще Польска не згинела!..