Девчата принесли полотнища белой ткани — застелить столы.
Савченко отрезал от каждой скатерти по лоскутку и каждый отдельно, щелкая зажигалкой, поджег.
Удивил меня.
— Зачем?
— Тут, брат, три дня назад была история. Не у нас. Вон на том химическом заводе. Там девчата наши, вывезенные сюда, ждут отсылки домой… приводят в порядок трофеи… Завод же военный. Так набрали они на складах этой белизны, нашили платьев. Невесты! А пришли к ним на танцы курцы наши… Чиркнули спичкой, и платья — как порох. Две девушки обгорели. Хорошо, ребята не растерялись, сорвали с них одежду. Шелк для снарядных пороховых мешков. От искры вспыхивает. Так я теперь проверяю все трофеи… любую одежду, даже шитую. Вася мой мог притянуть что хочешь.
Я слушал комбата, смотрел, как девчата несут из кухни вкусные кушанья на красивых фарфоровых блюдах, а сам искал глазами Лику. Нигде ее не было видно. Встревожился. Выбрав минутку, когда хозяин отвернулся, пошел по позиции, до дальномерного окопа. Меня перехватила связистка Поля Копыток — девчата догадливые:
— Вы ищите Иванистову? Она там, в огородике.
Странно, все готовят стол, а она одна в огороде. Почему? Постарался незаметно от Савченко, от девчат прошмыгнуть через продранную сетку в огородик. И там, за кустами смородины, нашел Лику. Она сидела на низенькой лавочке и… плакала.
Ее слезы больно ударили в сердце; подумал про ее отца: неужели погиб? Перед самой Победой…
Лика почувствовала взгляд, подхватилась. Увидела меня — удивилась и, кажется, обрадовалась.
— Вы? Павел! Ой, простите, товарищ лейтенант! Как ваша нога?
— Вы плачете? В такой день! Что случилось? Кто вас обидел?
По-детски, кулачком, вытерла глаза, испуганно ответила:
— Нет, нет, никто.
— От радости плачут на людях. А вы спрятались за кусты. У вас — беда? Какая? Скажите.
Лика на мгновение задумалась. Ступила ко мне, пристально вглядываясь вспухшими от слез глазами.
— Скажите, Павел, как вы думаете… Теперь, когда войны нет, можно будет поехать… в Финляндию? Позволят?
Как обухом ударила. Оскорбила. Любых слов ожидал, любого признания, обиды, но только не этого. И в такой день она думает, как бы поехать в Финляндию! Разозлился я, грубо спросил:
— Что вам далась та Финляндия?! Сколько они убили наших!
Лицо ее скривилось, как от боли.
— Боже мой! Какие вы недогадливые. Сынок у меня там. Сынок! Два годика ему.
— И муж? — все еще сурово спросил я.
— И муж.
— Офицер?
— Солдат. Был солдатом… Как я испугалась, когда вы убили того…. Подумала: мой мог искать меня…
Отхлынула моя злость. Передо мной стояла мать. Почти год она жила среди нас, а думала о своем ребенке. Вспомнил Зуброва. Все он знал. А о том, что женщина имеет ребенка, не мог узнать. И это при том, что в пулеметной роте служила Эва Пюханен, вместе с Ликой учившаяся в Хельсинки на учительских курсах. Какая верность! И какое умение молчать. Неженское. Или, наоборот, женское?
Я засмеялся почти весело. Над Зубровым. Над Даниловым. И над собой. Над своими, пусть и туманными, снами.
Лику испугал мой смех. Она ожидала ответа: позволят или не позволят?
Подумал про закон о запрещении браков с иностранцами, но успокоил:
— Конечно же вам позволят.
Пришла Ирина, жена Савченко.
— Вот где вы, голубки. А вас ищут. Пойдем выпьем за Победу. Было бы мне можно, напилась бы я…
Ирина полностью демобилизовала себя. Надела широкое красивое платье. Но и под тканью, свисающей свободно, было видно, как она покруглела.
Я смотрел на ее живот, как на великое чудо природы. Ирина была не из стыдливых, хотя и татарского происхождения. И на язык острая. А тут смуглое лицо ее запунцовело.
— Что ты смотришь так на меня? Беременной бабы не видел?
Смутился я. Сказал игриво:
— Позволь тебя поцеловать.
Ирина погрозила пальцем:
— Ну, ну! Знаешь, какой ревнивый мой Савченко!
А мне не губы ее с золотым пушком хотелось поцеловать. Хотелось стать на колени, припасть ухом к ее животу и услышать… Новую жизнь. Человека услышать. Бессмертного.
Раздел последний, который можно считать эпилогом
Я прошел по подземному переходу, сырому и холодному еще. Вышел у Исторического музея. С Красной площади дохнуло весенней теплотой. Ослепило солнце. Такое же ласковое, как в первый день мира. Москва сияла, искрилась от солнца и праздничных транспарантов. Не утратили еще багрянца и золота первомайские лозунги, знамена, к ним добавились славившие Победу — 40-летие Победы.