«Странно, что ты не веришь мне. На, разорви телефон и адрес».
«За кого ты меня принимаешь?»
«Тогда я сам разорву».
«Делай как знаешь. Не мешай спать».
Я выдрал листок, измял, бросил в пепельницу.
Но странная вещь: плохо я запоминал числа, кроме исторических дат, а телефон Ванды врезался в память, как высеченный. И я нарушил слово, данное жене. Я позвонил Ванде в один из очередных приездов в Москву, не скоро, может, через год, не раньше.
Ванда обрадовалась.
«А я думала, ты зазнался. И на новогоднее поздравление не ответил».
Настойчиво приглашала в гости.
Поехал вечером к ней в Кунцево почти совсем спокойно. Не было того волнения, которое почему-то появилось в театре и испугало Валю; так ездил к Масловским, к Савченко, где любовался Ириной: моя жена красивая, а эта татарка неописуемая была в свои тридцать пять лет.
Пили маленькими стопочками дорогой коньяк, вспоминали… Все вспоминали — и веселое, и грустное. Ванда то смеялась, то печалилась до слез, раньше такой сентиментальности за ней не водилось.
Не помню, в каком контексте, скорее без всякого перехода, в паузе перед новым блюдом Ванда не поднимая глаз от тарелки, кажется, с покрасневшими ушами, вдруг сказала:
«Павлик, не удивляйся тому, что я попрошу. И пойми. Я хочу иметь от тебя ребенка. От человека, которого я… Никого другого не могу попросить. Пойми!..»
И я, сорокалетний мужчина, испугался. Нет, испугался, пожалуй, не то слово. Ударил страх за возможную измену. К измене, как ко всему остальному, нужно приучить себя. Я никому не изменял… Потом сразу стала передо мной, заслонив Ванду, Валя, не одна — с детьми, с Маринкой, с пятилетним Андреем. Она и дети смотрели на меня с укором и… надеждой, что я не предам их.
Мы долго молчали. Ванда поняла мое молчание. Спросила тихо, испуганно:
«Ты не можешь из-за моей руки?»
«Нет, Ванда! Нет! Валя! Валя! И дети. Вот они стоят. Они смотрят на меня… на тебя…»
Невольно, чуть ли не со страхом, она оглянулась. Потом нервно засмеялась. Поднялась, отошла к окну. Оттуда сказала с иронической похвалой:
«Какое счастье досталось твоей Вале. С тебя иконы писать надо».
Больше я не звонил ей.
Она слала изредка новогодние открытки, но о дочери ни разу не писала. И Масловский… дипломатические секреты доверял, а о дочери — ни слова. Глаша знала, нередко язвила: «Ты, Витя, кот». Или: «Я про вашу Ванду скажу, что расплавится провод от Москвы до Минска». А до меня, наивного, не доходило.
…Я любовался Виленой, пышущей здоровьем, силой, счастьем. Среди ветеранов с палочками она символизировала Весну. Прости меня, Валя: я пожалел, что Вилена не моя дочь. Жадный. Имею же троих детей и троих внуков. Восхищался Масловским. Ай да Витька! На все у тебя хватает решимости. И за все твои поступки стоило бы вешать тебе звезды, как за тот бой, где ты, зенитчик, принял командование танковым батальоном.
В какой-то момент в праздничной толпе мы остались с Вандой наедине. Она сказала:
— Ты знаешь, как я боюсь, что она оставит меня. У нее есть жених.
— Не бойся, она подарит тебе внуков, и они еще больше наполнят твою жизнь.
— Дай бог.
Кажется, Ирина спросила громко, обращаясь ко всем:
— Мальчики! А про Лику Иванистову никто ничего не слышал?
Данилов сразу навострил уши, как тот скакун, которого он продал в заморскую страну.
— Искал я в Петрозаводске — никаких известий, — сказал я.
— Видимо, выехала в Финляндию. К мужу.
— Плохо вы читаете газеты, профессоры! — с юмором упрекнула нас Глаша.
Зенитчики обступили ее.
— Ты читала? Что?
— Месяц назад в «Учительской газете» была длиннющая публикация, на целый подвал, про народную учительницу Карельской АССР Миэлику Клавдиевну… фамилия у нее другая: Окса, или Вокса, или Орса… На фотография помещена… сморщенная бабуська. Кажется, лет под сто. — Глаша некрасиво сморщилась. Меня неприятно поразило, что и здесь она мстит Лике. — Словно из «Калевалы» вылезла. Но я сразу узнала ее. Да и написано… Героическая зенитчица! Что она такое героическое совершила у вас? От Петрозаводска до Одера проехалась? Что в Хельсинки училась, не написали… что замуж вышла за солдата, который, может…
— Глаша! — остановил ее Виктор.
— Что — Глаша? Что — Глаша?
— Лика — добрейшая душа, я дружила с ней, — сказала Ванда.
— Знаю я вас, добреньких.
Ванда закраснелась и отступила: боялась Глашиного языка.
— Глаша, ты же добрая, будь милостива в такой день.
Нас слушали танкисты, усмехались, зная жену своего друга.