Парторг присел к столу, размашисто написал:
«Иван Иванович, хочешь ты или не хочешь, а мы придем в гости. Не пугай Марию Алексеевну. Ничего не нужно, кроме кипятка, чай принесем».
Получив наше послание, Мария Алексеевна, да и внешне флегматичный Иван Иванович страшно разволновались — сами потом рассказывали. Какие гости? С чем встречать? Чем угощать?
Бывший и будущий директор школы, третий человек в дивизионе, пошел только на одно нарушение воинского порядка: попросил в столовой два обеда, всего два — на четверых. Повар потом рассказывал, как сконфуженно начальник штаба просил их. Повару Колбенко «дал в кости» за то, что не хватило ума отнести что-то детям.
Обеды семья съела сразу, до нашей записки, — изголодались в дороге. Дети, конечно, с интересом ждали гостей, хотя волнение родителей передалось и им.
Когда мы с Колбенко подходили к дому, сплющенный и потому еще более пожелтевший носик Анечки прилип к стеклу. А крик ее даже вырвался на улицу:
— Идут!
В комнате начальника штаба мало что изменилось: кроме его кровати поставлены два топчана для детей да стол застлан бумажной финской скатертью; она казалась женщине и детям большой ценностью — разрисованная, яркая. (Мария Алексеевна ахнула, когда за чаем Анечка залила ее, а Кузаев засмеялся и сказал, что даст ей две дюжины такого добра.)
Хозяева стояли бледные, когда мы деликатно, по граждански постучав, вошли в их комнату, а у детей еще больше стали глаза.
Колбенко вошел как сват — уверенный, веселый, он даже обрызгал себя одеколоном, предлагая и мне, но я отказался, посчитал неприличным расфуфыриваться перед такой необычной миссией.
Я шел за ним с вещевым мешком, наполненный нашим полумесячным дополнительным пайком, по тому времени и в той ситуации — с немалым сокровищем.
— С приездом, Мария Алексеевна. Будем знакомиться. Я — Константин Афанасьевич, звание мое вам без нужды, да оно — на погонах, а должность узнаете.
Колбенко подошел и поцеловал женщине ее загрубевшую руку, отчего она очень смутилась. Деревенская учительница. Кто и когда целовал ей руку?! Нет, потом призналась: целовали — бывшие ученики, фронтовики-инвалиды, вернувшиеся домой.
— С приездом, дети. — Парторг легко подбросил Анечку, осторожно опустил, как бы недоуменно спросил: — Это и Лариса моя такая?
Такая легкая — понял я.
Колбенко взял у меня мешок и начал выкладывать из него на стол наши подарки: две банки бекона, две плитки шоколада, сгущенное молоко, пачки печенья, чая.
Муравьев беспомощно запротестовал:
— Константин Афанасьевич!..
А Анечка спросила с детской радостью и удивлением:
— Это нам?
— Анечка! — ужаснулась мать.
— Вам, дети, вам.
— И мы будем это есть? — все еще не верила своему счастью малышка.
— Конечно же, дитя мое.
Наш на удивление спокойный (никогда не выявлял эмоций — ни радости, ни печали, ни злости) начальник штаба закрыл лицо руками. Казалось, он заплакал. Это смутило даже Колбенко.
— Иван Иванович! Ты же у нас мужественный человек.
— Ваня! — ласково попросила жена.
А младшая обняла отца за шею и бросила с упреком старшей сестре:
— А что? Я же говорила, наш папочка — герой. Слышала, что дядечка сказал?
И тогда все засмеялись — и я, и Валя, и Мария Алексеевна, и сам Муравьев. Исчезла натянутость.
— Как доехали? Нигде не бомбили?
— Нет. Слава богу.
— Выдохлись фрицы, — сказал я.
— Не проявляйте излишний оптимизм, мой юный друг, — возразил Муравьев. — Они еще могут огрызнуться.
— Не пугай детей, Иван Иванович.
— Что вы, наши дети ничего не боятся.
— И боли не боишься, Аня?
— Нет! — бодро ответила девочка.
А у меня сжалось сердце: привиделось, как Константин Афанасьевич выносил Лиду.
Колбенко распаковал шоколад и печенье.
— Ешьте, дети.
— Ой! Порядок же нужен!
— Маша! Ты занимай гостей. Хотя какие они гости? Хозяева! А я — на кухню. Там есть финская посуда. Чайник поставлю. Чай! Посмотри, Маша, какой чай. Неужели и теперь из Индии возят?
Аня ела печенье на полный рот, а Валя откусывала по маленькому кусочку и не ела — точно дегустировала, хотя, видел я, есть ей хочется, как и сестре.
Разговаривая, наблюдая за детьми — я больше следил за Колбенко, как он смотрел на детей, с какой отцовской радостью и с какой болью, грустью, — мы не заметили, как подошли к дому Кузаев и Тужников. Услышали стук в дверь.
— Пожалуйста, — уже совсем смело позволила учительница.