— Но что мешает вам заниматься наукой и научными исследованиями на родине? — спросил я.
— Препятствий не счесть. Здесь и примитивность научно-исследовательской базы, и атмосфера, которая душит творческую мысль, и отсутствие справедливости и надлежащей оценки научного труда. Вот почему я собираюсь эмигрировать. В Америке я принесу неизмеримо больше пользы родине, чем если бы остался здесь. Наука служит всему человечеству, за исключением, конечно, той, что служит войне и разрушению…
— А что думает его сестра? — спросил Абдо аль-Басьюни Абуль Аля.
— В этом году она оканчивает фармацевтический факультет и мечтает тоже уехать, как только получит диплом.
— Она ни по ком не вздыхает? — рассмеялся Абуль Аля. — Или эта проблема ее еще не волнует?
— То, что для нас проблема, для них — игра.
— Да, — вздохнул Абуль Аля, — жаль, что наше искусство еще не отобразило этот новый тип молодежи. Как бы мне хотелось быть первым, кто сделает это!
— Этот новый тип уже облекся в плоть и кровь и вышел на авансцену нашей неустроенной жизни, — сказал я.
Взглянув на сына, Абдо Басьюни заметил:
— Они мечтают о просторах, кораблях и бурях.
Я понимал, что в глубине души Абдо не осуждает сына. Он не мог скрыть своего восхищения им. Доктор Биляль пренебрежительно пожал плечами, а я подумал, что он олицетворяет собой тип нового человека с его новым пониманием патриотизма, этой старой ценности, которая тяжким грузом давила на плечи нашего поколения. Со смехом, напомнившим мне смех его матери, Биляль сказал:
— Я и впрямь мечтаю, чтобы миром для его же блага управляла организация ученых.
— А как быть с духовными ценностями? Разве наука не имеет с ними дела, а человек не нуждается в них не меньше, чем в научных истинах? — спросил я.
Он взглянул на меня с некоторой растерянностью.
— Прискорбно, если это отчаянное и бесполезное цепляние за устаревшие ценности означает лишь страх перед поисками новых, — ответил он. — Наука не имеет дела с духовными ценностями, но она дает прекрасный пример мужества: когда классический детерминизм рухнул, наука смело ступила на почву теории относительности и, не оглядываясь, двинулась вперед…
— Бесполезно спорить с людьми, с которыми у тебя нет общего языка, — вмешался Абуль Аля.
Но я уже распалился.
— Вы предпочитаете искать культуру за океаном вместо того, чтобы создавать ее здесь, на своей земле, — резко сказал я Билялю.
— Человек по природе своей — скиталец, — запальчиво возразил он, — и родина там, где ты счастлив и процветаешь. Поэтому эмигрируют лучшие люди, а отсталые… — и замолчал, не решаясь закончить фразу.
— А от отсталых лучше избавиться, — подсказал я.
Доктор Биляль засмеялся и уже без прежней резкости продолжал:
— Если население будет и дальше расти сегодняшними темпами и продовольственная проблема встанет во весь рост, то, быть может, интересы всего человечества потребуют ликвидации целых народов!
— Что ты болтаешь? — воскликнул его отец.
— То-то вы окажете услугу Израилю! — заметил Абуль Аля.
Голос юноши снова зазвучал резко:
— Израиль не принес нам столько вреда, сколько принесли мы себе сами!
И ночью мне не давал покоя происшедший у нас разговор с доктором Билялем. На ум приходили сказанные им слова, я размышлял над ними и в конце концов пришел к выводу, что единственный путь к спасению людей — это уничтожение эксплуатации, использующей высшие достижения мысли человека для его порабощения, с одной стороны, и искусственного разжигания серьезных конфликтов, несущих гибель лучшему, что есть на земле, — с другой. Это было бы первым шагом к объединению человечества во имя всеобщего блага на основе разума и науки. Человека станут тогда воспитывать как члена единого мирового сообщества. Ему самому будет обеспечена безопасность, а его творческим силам — безграничное развитие, возможность создавать новые ценности и смело продвигаться вперед к подлинному познанию нашего прекрасного и полного тайн мира. От этих мыслей о будущем во мне пробудилось чувство признательности судьбе за то, что я принадлежу к поколению, путь которого — уже близящийся к концу — пролегает через удивительную, исполненную борением добра со злом, грозную, как кратер вулкана, эпоху.
Через несколько месяцев я встретил Абдо Басьюни в салоне доктора Махера Абд аль-Керима и спросил его о сыне. Абдо сказал, что сын уехал и что вскоре дочь тоже отправится в США.
— Сердце за них болит, — понизив голос, признался он мне, — хотя годы научили меня покорности судьбе. Не скрою, я понимаю их, жаль, что мы с тобой не получили специальности, с которой можно было бы эмигрировать.