— Ты чудовище! — сказал я ему тогда.
— Да услышит аллах твои слова! — прошептал он мне на ухо. — И с злой ухмылкой добавил: — Я такой же, как вы, только честнее, потому что не лицемерю!
В силу своего воспитания и характера Ид привык жить, как ему хотелось, не считаясь с традициями, религией, с чувствами окружающих. Именно в силу его воспитания и характера жизненная философия тут никакой роли не играла. Ид не был ни распутником, ни повесой, как Халиль Заки и Сайид Шаир. Его главной целью были деньги. Кроме них, его ничто не интересовало. Даже женщины, единственное развлечение, которое он себе позволял, занимали в его жизни совсем незначительное место. Едва он в 1930 году окончил среднюю школу, отец тут же определил его к себе в компаньоны и муштровал до последних дней своих в 1935 году. Ид унаследовал от отца огромное состояние.
Несмотря на то что он принимал участие в сборищах в саду семейства аль-Хамлауи, не помню, чтобы какая-нибудь другая женщина нравилась ему так, как Сурая Раафат. Тогда он еще работал вместе с отцом. Во что бы то ни стало он решил покорить ее сердце.
— Какое-то время я был еще в ее власти, и если бы она устояла, то, может быть… — говорил он мне позднее.
— Может быть, ты бы женился на ней?
— Во всяком случае, я думал об этом.
— И ты не испытываешь угрызений совести, что обманул ее?
— Я об этом не думаю, — ответил он с ухмылочкой.
Он никогда не знал любви и не испытывал потребности жениться и иметь детей. До настоящего времени — ему уже перевалило за шестьдесят — Ид Мансур с той же энергией и жадностью зарабатывает деньги и не видит в жизни другой цели. Я был зол на него, когда он иронизировал над нашими патриотическими чувствами, и не мог ему простить его смеха над моими слезами в день смерти Саада Заглула. А ему было наплевать.
— Если б не англичане и не евреи, эта страна перестала бы существовать, — говорил он.
Он твердил об этом до последнего дня пребывания англичан в Египте.
Такой же скряга, как и его отец, Ид Мансур, однако, придерживался иного взгляда на деньги: не тратил без нужды ни миллима, но жил в свое удовольствие.
— Я холост, — говорил он, — и останусь холостяком. Наследников у меня нет, нужно пользоваться благами жизни.
Брак он презирал и считал его глупостью. Похоже, он никогда не сожалел о решении остаться холостяком и, чем старше становился, тем больше находил удовольствия в своей одинокой жизни. В 1936 году он продал дом и покинул наш квартал. Поселился в гостинице «Мена-хауз», полностью избавив себя от домашних хлопот. А для любовных утех, которые он время от времени себе позволял, снял небольшую виллу недалеко от пирамид. Он не любил долгие связи и предпочитал иметь дело с певичками-иностранками из ночных клубов. Денег на еду не жалел, но пил умеренно, а к наркотикам испытывал отвращение. Вечера проводил за деловыми разговорами с коллегами по торговле недвижимостью, не пропускал и наши еженедельные встречи. Любил сравнивать свои достижения с успехами других членов нашей компании, вроде Сурура Абд аль-Баки и Реды Хаммады, и не скрывал своей гордости тем, что богаче их: ведь богатство было в его глазах главной и единственной ценностью в жизни.
— Халиль Заки преуспел не менее тебя, он так же богат, как и ты. — поддел я его однажды.
— Халиль Заки — грязный, презренный человек, — ответил он.
— А твои финансовые операции честны?
— В разной среде честь понимают по-своему, — откровенно сказал Ид. — Воможно, ты расценишь сделку, которую я совершаю, как грабеж. Мы же видим в ней проявление ума и опыта. Но я презираю методы Халиля Заки — они под стать только голодранцам!
В Ида влюбилась как-то одна певица-иностранка. Писала ему письма, а он читал их нам вслух и иронически комментировал:
— Если женщина вознамерилась завоевать мужчину и сделать его своей собственностью, то ей кажется, что она любит его.
Наиболее явно душевная низость Ида Майсура обнаружилась в тот день, когда вспыхнула война между нами и Израилем в 1948 году. Тогда мне даже показалось, что он, не знаю уж по каким причинам, ненавидит свою собственную страну или что соображения выгоды полностью заглушили в нем чувства, которые нам представляются священными. Так же недостойно он вел себя и в 1951 году, в дни отмены англо-египетского договора и партизанской борьбы в зоне канала. Несмотря на свою абсолютную политическую индифферентность, он ненавидел «Вафд». Но до 1952 года жизнь его текла сравнительно безмятежно. Июльская революция хотя и не подорвала его благосостояния, но лишила спокойствия. Одно за другим на него обрушивались такие события, как свержение монархии, аграрная реформа, эвакуация английских войск из зоны канала. В нем заговорил инстинкт самосохранения, он понял, что принадлежит к той категории лиц, над которыми нависла непосредственная угроза, и рано или поздно он потеряет все, что имеет. Тройственная агрессия вселила было в него искру надежды, но искра эта скоро угасла. Многие его друзья-евреи свернули свои дела. Однажды он сказал мне: