— … я даже не буду всем рассказывать, для чего вы в лес ходите. Только знай — недолго вам осталось, в первый день осени твой Илмо за невестой в Лехто отправляется.
— Но как…
— А он и сам ещё не знает, для чего отец недавно туда ездил. Зато я слышал, когда косу править относил — как его мать про это соседке рассказывала. А от тебя только плохое и бывает. Анники подругой звала, а из-за тебя её отец наказал. Теперь она совсем не как раньше. Не ты ли порчу навела? И не для того ли чужака привела? Он не тот, за кого себя выдает, он вообще не человек. Чью душу ты пообещала духу из тумана, чтобы он Илмо околдовал? Уезжай лучше, а то когда чужого мужа соблазнишь, всей семье позора будет… — парень осёкся: из леса вышел Ислуин.
— А ты, конечно, поможешь. Расскажешь, пошепчешь. Вот уж правильно говорят в здешних краях: в семье не без урода. Славным был морским волком Рууно, достойно воспитал старших сыновей. Все они давно уже догадались, но молчат, берегут чужое счастье. Только в тебе гниль проглядели. Иди, рассказывай. А я расскажу остальное. Как следил, как подлавливал ударить побольнее, как бросал обвинения в чёрном ведовстве. И клянусь парусом драккара, на котором уходил за горизонт — ты недолго будешь позорить своего отца. Тебе откажут в хлебе и воде все семьи вашей деревни.
Заканчивал он уже в спину, когда пацан испуганным зайцем метнулся прочь с прогалины. Девушка осталась стоять бледная как мел, не было сил даже на слёзы.
— Тихо, девочка, тихо. Поплачь лучше, — Ислуин крепко прижал её к себе. — Месяц ещё, не отчаивайся. За это время многое может случиться, — магистр аккуратно приобнял Тарью за плечи и повёл в противоположную от деревни сторону: шок скоро пройдёт, дальше будет истерика, если что он поможет ей начаться. Потом нужно приводить девушку в чувство, помочь справится с собой. На холодную голову хоть какой-то шанс, а кинься она сейчас к Илмо — и после этого обоим только в омут головой. Вот только заниматься лечением лучше как можно дальше от людей, как бы не пришлось использовать магию.
Они отошли километров на пять или шесть, когда на очередной прогалине Тарья перестала механически передвигать ноги, остановилась и наконец-то расплакалась. А потом вдруг повернулась к Ислуину, положила его руку к себе на грудь и несмело поцеловала:
— Я хочу, чтобы моя первая ночь была твоя. Сейчас.
Магистр вздохнул: на его взгляд не стоило, особенно теперь. Но отказать он не мог, это убьёт Тарью. Да и не имел права, обычай священен — считается, что в такой миг устами девушки говорит сама Ильматар, жена Укко-громовержца.
Тарья начала спешно расшнуровывать платье, но, к удивлению, Ислуин её остановил: не так. Несколько минут он колебался, но потом всё же решил — скрывать своё искусство не время. Потому на землю лёг плащ, кусок поляны отгородил полог, скрывший их и от живности, и от непогоды, и от людей. После чего Ислуин начал аккуратно раздевать девушку сам, целуя и нежно лаская.
Тарья не раз общалась с замужними подругами, слушала намёки взрослых женщин, ждала всего что угодно. А всё оказалось так просто… и так необыкновенно. Крепкие руки, жар объятий. Счёт времени пропал, она растворился в теплой нежности, в близости и наслаждении. Когда всё закончилось, девушка без сил легла на грудь первого в своей жизни мужчины и стала смотреть, как в последних лучах заката ещё несмелые на свету ночные мошки пытаются пробиться сквозь невидимый полог. И пусть глупые языки будут потом говорить, что она просто повелась на красивое лицо — зато частица тепла и доброты навсегда останется с ней. Девушка потянулась, перекатилась на живот, хихикнула, когда травинки защекотали грудь и сказала:
— А знаешь, я, кажется, понимаю, что вы ищете. Только… никто вам не скажет.
— Почему?
— Это место называется Туманная чаша, говорят, именно там духи варят морок и выливают в Суму. Про Чашу слышали все, но её так просто не найти. А попасть туда можно только два часа на рассвете. И Совет старейшин всех окрестных деревень запретил в ней бывать. Зато я могу, мне отец показывал, и клятвы с меня никто не брал.
Из дома уходили втроём, только Ислуин, Лейтис и Тарья. Украдкой, когда небо ещё даже не думало сереть предрассветными сумерками. Боялись, что кто-то сможет догадаться и помешать. Затем торопливый ночной поход по лесу — и, наконец, путники около широкой просеки, на границе густого моря березняка. Лес высился сплошной стеной, полный в тусклом прозрачно-сером свете какой-то пугающей черноты. Шагни, оставь за спиной даже ночью полный дневного тепла сосновый лес — исчезнешь без следа. Но вот небо порозовело, по земле побежали робкие лучи утреннего солнца, и всё переменилось. Небольшая просека стала огромным полем, березняк, до которого только что было рукой подать, отодвинулся километра на четыре, не меньше. А перед путешественниками возник каменный палец небольшой горы, отрогами-руками обнимающий изрядный кусок кедрача.