Следовательша оказалась — хуже некуда. Молодая, с худым, злым лицом. В пальцах — сигарета. Светлые волосы коротко подстрижены — видимо, по армейской привычке. Сидит, забросив ногу на ногу, покачивая носком красной туфли на каком-то немыслимом каблуке. И смотрит. И ждёт.
— Доброе утро, — начал Вадим, осторожно присаживаясь на краешек стула. — Мне сказали…
— Скажите, Вадим, вы случаем не танатофил? — она стряхнула пепел в грязную чашку.
— Кто?
— В широком смысле — ценитель прелести увяданья. В узком — голых мёртвых девочек. Если что, уголовно ненаказуемо.
— Мерзость какая, — опешил Вадим. — Господи, да как вы такое подумать-то могли? Я женатый человек!
— Жаль, — серьёзно кивнула следовательша. — Это бы всё очень упростило. Всего-то и дел было бы — найти вашего поставщика фантазий.
— Да я не…
— Поняла уже. Дашу Свирову вы тоже, конечно, не знали. Девочку с фотографий.
— Нет. А кто она?
— Студентка из добровольческой бригады. Неделю как похоронили. Чем-то помогала метростроевцам на Шигарёвской станции, и сорвалась с лесов. Несчастный случай, не подпрыгивайте вы так. Двадцать свидетелей. С девочкой-то всё понятно. А вот с вашими фотокарточками — нет. Вадим, вот скажите: как они перекочевали из архива судебной экспертизы к вам на стол? Хоть какие-то идеи у вас есть?
— Не знаю. Пошутил кто-то, может.
— Славная шутка, — кивнула Диана. — Чья же?
С улицы доносились раздражённые трели трамваев.
Кажется, мой брат восстал из мёртвых и мстит за предательство, отправляя мне сожжённые рукописи и фотографии мёртвых девочек. Да, с полицией после такого заявления проблем не будет. Зато вот с психиатром разговор выйдет долгий и душевный.
— Понятия не имею, кому могло понадобиться отправлять мне письма, — Вадим сдвинул брови. — А вообще, это ведь ваша работа, Диана Николаевна — искать этого шутника…
Он осёкся.
— Письма, — с удовольствием протянула следовательша. — Были и другие?
— Не было! — взвился Вадим.
— Ну значит, не было, — неожиданно легко согласилась Диана. — То есть ваша версия, если я правильно поняла — неизвестно кто неизвестно зачем подбросил никак не связанному с ним человеку фотографии мёртвой девицы. Как это у вас, словесников, называется? Сюрреализм?
— А у вас как?
Она ответила. Вадим покраснел.
— Ладно уж, — следовательша потянулась за каким-то бланком. — Идите с миром. Заявление, что ли, подайте. О нанесении вам морального ущерба. А то получается, что вы вроде как и не прочь были фотографиями разжиться.
— Подам, подам обязательно, — торопливо закивал Вадим. — А поможет?
— Помочь могу я. Но вам, похоже, не надо. Кстати, а как вы относитесь к метро?
— Я — никак, — промямлил Вадим. — Даже интересно было бы посмотреть…тьфу, то есть покататься…
Она обидно рассмеялась.
Он пришёл через два дня, когда Вадим уже начал свыкаться с уютной мыслью о том, что всё обойдётся.
Класс был охвачен предканикулярным оцепенением. На задних партах лениво переговаривались, у доски почти отличник рассказывал почти выученный отрывок из поэмы. Вадим слушал, рассеянно глядя в окно. Тенистая улица была почти безлюдна в десять часов утра.
Почти.
Влад стоял у обочины, задрав голову. Точно такой, каким стал бы в тридцать один год — рослый, смуглый, с сединой в кудрявых волосах.
Просто стоял. И смотрел на него, Вадима — безошибочно узнавая брата-отступника в неясном силуэте по ту сторону окна.
Пальцы, изъеденные селитрой. Быстрый взгляд исподлобья.
— Вадик, дурашка, в партию так просто не берут. Нужно доказать, что мы пригодимся. Что без нас никуда. И я даже знаю, что мы сделаем. Из плюсов — экзамены сдавать тебе уже не придётся. Из минусов — это точка невозврата. Оно тебе надо? Ты подумай. Хорошо подумай.
В голове метались обрывки мыслей — липкие, жалкие. Наде позвонить. Она дома. Одна. Или сразу — в полицию? И что им сказать?
Ничего не случится, понял вдруг Вадим. Он затем и пришёл, чтобы посмотреть в глаза — сквозь немытое стекло, через пыльную занавеску. Хоть в пример приводи детям, как гниловатый, приторный образчик драматического пафоса. Как нелепо, боже ж ты мой.
Как страшно, на самом деле.
…Та гражданская война, о которой бубнили вечерами в гостиной, и та революция, о которой рассказывал брат — были не одним и тем же. Первая была унылой страшилкой. От неё отдавало типографской краской, валериановыми каплями и прогорклой вонью залежавшихся запасов в кладовке. От второй захватывало дух. Это был прохладный шелест алых знамён, глаза нищих детей, удивлённо распахнутые навстречу хрустальным дворцам. Это было счастьем и смыслом. А потом это удивительное и сияющее вдруг переродилось в пыльную лабораторию в старом лодочном сарае. В обожжённые пальцы и затрёпанные перепечатанные под копирку брошюры по изготовлению бомб. В тёмные от копоти корпуса сталелитейного завода. И в презрительный взгляд брата: передумал? слабо?