— Поменьше не могла? — спросил старик.
Максимовна ушла, не ответила.
— И не кормит и бьет, — не унимался старик. — Но все ж таки с палки на ремень перешла. Жалеет. Лапотной веревки дождусь, совсем легче жизнь пойдет.
Максимовна вернулась с бутылкой. Старик перехватил и стал наливать.
— Мать, и тебе налить?
— А что?
— Совсем праздник, — обрадовался старик.
Над столом в простенке висели ходики. На циферблате была нарисована кошка. В прорезях для глаз бегали туда-сюда черные зрачки, будто кошка ко всем присматривалась. Подняли.
— За гостя.
— За вас, — ответил Матвей.
Старик тут же взялся наливать по второй.
— И куда гонишь? — остановила Максимовна. — Яколич!
Старик, едва закусив, закурил. Матвей тоже.
— Ох, мужики, — заметила Максимовна, — пьют, да куря́т, пьют да куря́т. И чего бабы изрываются, еду вам готовят?
Но сама была все же довольна: Матвей не торопился, застолье получалось семейное.
Над телевизором висели фотографии детей и внуков. Одна, старшего сына, убитого летом сорок пятого на востоке, уже пожелтела, и остальные забивали ее своим глянцем и четкостью.
— Вот ты мне подтверди, — сказал старик, — только громко не ори, я своих понимаю, как это люди не дорожат…
— Ну, замолол!
— Стой, мать. Как это люди не дорожат тем, что живут? Как?
— Один ты дорожишь, — заметила Максимовна, недовольная, что разговор пошел в сторону: ей-то хотелось подвести к Зое.
— Доживу до твоих лет, буду дорожить, — сказал Матвей.
— Действительно, — сказала Максимовна.
— Пораньше бы надо, — упрямо говорил старик, — а то я дорожить начал, а жить уже некогда.
Максимовна налила сама.
Выпили, закусили. Матвей хвалил грибы, еще прошлого года, но крепкие, не кляслые.
— Вот оговаривают свах, — начала Максимовна разговор, — примись кого сватать, сводней обзовут, а что может быть лучше — двух хороших людей свести. Верно?
— Спели бы вы песню, — увернулся Матвей от вопроса, — я поиграю. Давай, Максимовна, частушки зарядим, а? «Отвяжись худая жисть, привяжись хорошая».
— Частушки не получаются. Спеть бы, это неплохо.
— Ну так споем!
— Сразу нельзя. Накатить должно, — объяснил старик. — Хороша у тебя квартира? — спросил он, а Матвей, зная его нелюбовь к двухэтажным казенным домам, ответил:
— У вас лучше.
— Как же, — довольный, сказал старик. — По голове никто не ходит. Матвей, как думаешь, ведь точно, что из любого деревенского можно городского человека сделать, а из городского деревенского никогда.
— Ну и не надо, — сказала Максимовна.
Матвей поглядел на ходики. Маятник качался, кошка все бегала глазами.
— Торопишься? — испугалась Максимовна.
— Некуда мне торопиться. — Матвей подумал о Зое.
— Э-х! — крякнул старик. Он пропустил-таки внеочередную рюмку. — Чего, мать, петь-то? Давай начинай. Подпою.
— Подпевальщик!
— А что? — обиделся старик. — Я переход в «Ревела буря, гром гремел» вытягивал.
— Правда, спойте, — попросил Матвей.
— Э-х! — задоря себя, крикнул старик и запел, топая валенком:
и запнулся. Нет, не такая просилась песня. — Мать, — спросил он, — может, «Вечор поздно из лесочка»? Или «На кладбище Митрофановском»?
— Я уж этих и не помню.
— Ну, ребята, — сказал старик, — песни забываем, плохи наши дела. Это телевизор из тебя все выбил. Мне хорошо, я глухой, его не слышу, он на меня не действует. — Старик трогал бороду, щурился. — Вот! — радостно поймал он пришедшие на память слова. «Цвет розы»?! «Во сне как ангел появился, на сердце искру заронил». Начни. Иль и эту забыла?
— Помню, — улыбнулась Максимовна. Она вначале в шутку согласилась петь, а сейчас и в самом деле захотелось. Она боялась, что неверно начнет, нагнула голову, посерьезнела, теребила платье на коленях.
Старик улыбался. Матвей ждал. Кошка на часах всех осматривала.
— Кругом, круго-ом, — начала и сбилась Максимовна.
— Осироте-е-ела, — вступил старик.
— Обожди, — строго сказала Максимовна и, заметив, что Матвей взглянул на аккордеон, сказала: — Не надо: Сейчас. — Она вздохнула и, стесняясь, что ее ждут, взяла слишком высоко и торопливо:
Старик тут же подхватил, принизил и в меру замедлил: