— А до чего договорились? — спросил Прон. — Ты не за себя говорил, за должность. Сам человек подневольный. В другом месте так же бы распоряжался.
— Я не подневольный, я сам вызвался ехать.
— Именно сюда?
— Вначале было все равно. Теперь не представляю, что мог быть не здесь.
— Нам еще повезло, что такой председатель, — вступился Яков.
— Я не говорю, что председатель плохой.
— Тогда о чем и говорить? — О земле.
— Господи, твоя воля! — Яков перекрестился. — И тростишь, и тростишь! Что тебе земля? Земля нынче богатая. Сколько в нее в революцию золота закопали — чудо страшенное. Она богатая, пусть побудет барыней. Может, и золото взойдет, — хитренько подхихикнул он.
— Сеять надо, — твердо сказал Анатолий.
— Разве я спорю, — сказал Яков и полез на сеновал.
Прон и Анатолий остались одни. Прон тоже дернулся пойти прочь, но Анатолий, желая оставить последнее слово за собой, спросил:
— Ты Декреты Советской власти читал?
— Грамотный.
— Мир народам, земля крестьянам, а дальше?
— Что дальше?
— А дальше — хлеб голодным. Прон, было ли такое, чтоб русский человек голодному не помог?
— Не было, — согласился Прон. — Если голодный — немощный. А начнут воевать, крестьян от дела отдернут, и выйдет — разложи воробья на двенадцать блюд.
— А как же, и воевать приходится. За тебя же!
— А за меня воевать пустой номер.
— Ты бы знал, сколько в Красной Армии крестьян.
— Хотел бы я на этих крестьян посмотреть.
— Посмотришь.
— Если и есть, так, думаешь, по своей воле. Ха! Захомутали.
Яков высунулся с сеновала:
— Семен не вылезал?
— Нет.
— А ведь Сеньки-то нету, — объявил Яков. — Весь сеновал обсмотрел.
— Купаться, наверное, пошел.
— Дак ведь увидели бы. Сбежал?
— Да ну! — отмахнулся Прон. — Пойду вздремну. — А ты, — посоветовал он Анатолию, — все-таки уезжай. Я на станцию не вернусь и из деревни не уйду, а здесь, по сравнению с тобой, мой верх будет, меня будут слушать.
— Я останусь.
— Губа толще — брюхо тоньше, — пожал плечами Прон. Пошел к рукомойнику, сплеснул сверху тополиные пушинки, слил немного теплой воды на ладошку, пошлепал себя по лицу и шее. — Тебе же лучше хотел. Подумай. За семьей поеду, тебя отомчу.
— Останусь.
— Вольному — воля, спасенному — рай, — отозвался Прон и ушел.
— Неладное дело, — говорил Яков, спускаясь, — что он, через ясли пролез? Зачем?
— Эх, мужики, — сказал Анатолий, заправляя рубаху в брюки. — Пока вас не коснется, вы не зашевелитесь. Неужели Прон думает, что ему так легко обойдется?
— Все под богом, — уклонился от ответа Яков. — Не живешь, как хочется, а живешь, как можется. Наше счастье — дождь да ненастье. В контору? — спросил он уходящего Анатолия.
— В контору, — ответил тот.
Улица была пуста, жаркий воздух, похожий на синюю пыль, стоял над дорогой. На тропинке воробей, уцепившись за тополиный листок, прыгал, будто плясал с зеленым платком. Тополиный пух взлетал, как будто воробей плясал на разорванной перине.
Навстречу Анатолию выбежал мальчишка, босой, в белой рубашке. Он присел и стал раздувать тлеющий прутик, который держал в руках. Огонек появился на прутике, но пух разлетелся. Мальчишка перепрыгнул через кювет и осторожно прошел на лужайку, всю белую от пуха. Бросил прутик под ноги. Огонь взметнулся и стал разбегаться, равномерно расширяя темный, в крапинках семян круг. Мальчишка смеялся. Огонь обручем катился по лужайке.
— Пожар сделаешь.
— От пуха-то, дядя, — мальчишка улыбнулся. — Сколь себя помню, всегда пух жжем.
Обруч огня искривился, задымил и погас, оставив неровную темную полянку.
— Видите? — сказал мальчишка и побежал.
Над Вяткой темнело. Анатолий оглянулся. Сзади тоже грудились тучи.
9
Сенька действительно бежал. Он притворился, что спит, потом спустился через ясли в стойло, оттуда вылез в окошко, через которое выкидывали навоз из конюшни. И так же, как нищий, задворками, побежал по тропинке и свернул на тракт. Он вспомнил угрозу Прона и решил подбросить председателевы часы обратно в контору. Но он не только не подбросил их, а перерыл все ящики, но денег не нашел.
Вначале он шел торопливо, то и дело срываясь на бег, и быстро устал. Оглянулся — сзади никого. Тогда пошагал медленнее по измаявшейся от жары дороге вдоль вековых екатерининских берез.
«К чертовой матери! — повторил он. — К чертовой матери всех. И Прон, и председатель, и деревня, — пропадите вы все пропадом!»