Самидакис растерялся: нешуточное дело — услышать такое от Супергенерала.
— Хорошо, я подпишу, — согласился он.
Супергенерал вздохнул с облегчением.
— Ну и прекрасно. Теперь я вижу, что ты истинный критянин.
Четыре часа продержал он Самидакиса в своем кабинете, убеждая изменить показания. В последнее время жандармерия подвергалась постоянным нападкам, и не хватало только, чтобы выплыло наружу, что жандармы выстригли этому студенту клок волос.
— Ты должен сказать, что постригся сам.
— Как это? Почему?
— Из-за жары.
— Наголо?
— Потому что у тебя выпадают волосы. Где твой парикмахер?
— Возле Арки.
— Мы можем заставить его заявить, что у тебя действительно выпадают волосы.
— Но, господин Супергенерал...
— Называй меня просто дядюшкой...
— Но... дядюшка... Выпадение волос...
Вот что произошло накануне вечером: исполнилось два месяца со дня убийства Зет, и Самидакис вместе с другими студентами пришел на место гибели героя, чтобы в память о нем оставить там букетик цветов. Угол улицы Спандониса постоянно охранялся жандармами в штатском, которые прятались в подворотнях ближайших домов и в магазинах. Студенты знали об этом. Они хотели бросить цветы на мостовую и убежать. Но Самидакис не учел, что его слишком широкие мокасины могут пристать к расплавившемуся от жары асфальту. В тот момент, когда он наклонился, чтобы отодрать прилипший к мостовой ботинок, какой-то жандарм прошелся ножницами по его голове. Он выстриг у студента большой клок волос, и плешь нечем было прикрыть. Она сияла на макушке, напоминая просеку в лесу на горах, вырубленную для того, чтобы уберечь деревья от огня неосторожных пастухов. У Самидакиса на голове красовался пробор шириной по крайней мере в два сантиметра. Ему не оставалось ничего другого, как обриться наголо. Потом, положив руку на Евангелие, он дал показания, что клок волос ему выстригли жандармы за то, что он бросил несколько роз на мостовую — там, где был убит Зет.
В полночь за ним пришли, чтобы отвести его в участок. Домохозяин, знавший эту историю, сказал, что Самидакиса нет дома. Но жандармы ворвались в комнату и подняли юношу с постели.
— Будьте поосторожней с мальчиком, у него больное сердце, — сказал им хозяин.
В участке асфалии Самидакиса отвели в кабинет, где за письменным столом восседал Супергенерал, ради такого случая прибывший в тот же вечер специальным самолетом из Афин. В завтрашних газетах ни под каким видом не должно было появляться сообщение, что жандарм остриг студента. Мог разразиться грандиозный скандал. Жандармерия и так немало страдала от нападок коммунистов. Если к выводу прокурора Ареопага прибавилось бы еще и это, то позора не удалось бы избежать.
— Добро пожаловать! Ты знаешь, кто я такой? — Супергенерал так приветствовал студента, будто они были на короткой ноге.
— Я знаю вас по газетам, — ответил Самидакис.
— Прекрасно. А теперь представь себе, что я твой крестный, и честно расскажи, как это произошло.
— Я дал об этом показания.
— Я хочу услышать из твоих уст.
Самидакис изложил всю историю.
— Не может быть! — воскликнул Супергенерал.
— Что не может быть?
— То, о чем ты рассказываешь, произойти не могло.
— Я вас не понимаю.
— Скоро поймешь. — И, нажав кнопку, Супергенерал приказал соединить его с Афинами.
Студенту стало не по себе.
— Сейчас ты побеседуешь со своим дядей.
У Самидакиса действительно был дядя в Афинах, генеральный секретарь одного из крупных министерств.
— Да, дядя, это я. Как себя чувствует тетушка?.. Да, меня обстригли. Не может быть? Как это не может быть? Никто меня не опутывал. Нет, я не член общества «Бертран Рассел». И общества «Зет» тоже. Сказать правду? Да я же говорю правду! Другую правду? Двух правд не бывает!
Так как шнур у трубки был довольно короткий, он вынужден был разговаривать по телефону, изогнувшись над письменным столом, и эта раболепная поза была ему неприятна. Положив трубку, он с удовольствием распрямил спину и прошелся перед столом, посматривая с разных сторон на Супергенерала, поглаживавшего усы с видом богатого русского помещика. Дядя говорил с ним исключительно строго; такой тон появился у него после того, как он стал опекуном осиротевшего племянника. Под конец Афины было плохо слышно, и пришлось прервать разговор.