Душа вздохнула над Татои, где королевские владения надежно ограждены, чтобы оттуда не удрали фазаны. Она увидела дворец, куда гудок поезда проник, как змея, обращающая в камень того, кто на нее посмотрит; увидела сосны, которые плакали, проливая слезы — капли смолы, и заплакала сама, потому что королевские владения были надежно ограждены. Планеры на аэродроме в Татои мучительно напомнили душе о большом полете, который предстояло вскоре совершить ей самой. Но тут вдалеке показались Афины, море мерцающих огней, свечи, зажженные, чтобы принять ее тело; Афины были там, за дымовой завесой Элевсины, за элевсинскими мистериями, которые будут всегда тайной, тем более что тела исчезли, не оставив после себя ни письменных свидетельств, ни барельефов, ни других изображений; Элевсину можно было узнать по дымовой трубе с голубым пламенем фильтров, а также по толстым металлическим бочкам, напоминающим серебряные доллары под увеличительным стеклом; прекрасные Афины были напротив древнего Саламина, где приставали к берегу все корабли, не заплатив пошлины, рядом с верфями Скарамангаса, славящимися низкой заработной платой; воздух там всюду был загрязнен, и после столь долгого пребывания на воле чешуекрылая душа задрожала, поняв, что сказке конец, что она достигла места своего назначения. В эту минуту ей захотелось быть такой же, как тело: бесчувственной и ко всему безучастной.
У нее не было оснований жаловаться, думала душа, глядя на силуэт иллюминированного Акрополя, — она знала, что это фрагмент спектакля «Звук и свет», — ведь очень многие до нее не успели дать людям ничего из того, что несли в себе. Она же по крайней мере смогла дать нечто, и это, наверно, останется после ее исчезновения, превратясь в символ. Она смотрела на милые старые улицы, на кварталы, где каждое дерево стояло точно на страже, на лачуги в предместьях, построенные вопреки закону, на жилища в обнесенных стенами кузовах грузовиков, без воды, без света, хотя все вокруг было электрифицировано.
— Нелепо притязание родных и друзей Зет, чтобы покойник был выставлен для всенародного прощания в маленькой церкви святого Элевтерия возле улицы Метрополеос.
— Такос, ты звонил архиепископу?
— Да, звонил.
— И что он сказал? Уступил он им?
— Он говорил что-то невразумительное. И мне это совсем не поправилось. Ему звонили из королевского дворца, но, видно, и тут он не пожелал объясниться начистоту.
— Позвони ему еще раз. Он должен дать нам вполне определенный ответ. Скажи ему, что начнутся беспорядки, что прольется кровь, что сожгут церковь, что... Скажи ему что угодно, лишь бы убедить его! Я позвонил бы ему сам, но я не удержусь и наговорю такого, чего он никогда в жизни не слышал. Позвони ему сам».
Эти руки не коснутся больше человеческого тела. Они превратятся в воду, станут плодородной почвой для цветов. Руки, которые держали раньше ланцет и бесплатно исцеляли людские недуги. Это лицо не окунется больше в море. Эти губы тебя больше не поцелуют. Замурованное тело, письмо без адресата, возвращающееся к своему отправителю, к матери-земле. Тело с застывшей в жилах кровью. Никакой циркуляции. Как кадр на экране, запечатлевший лишь одну сценку, выхваченную из шумной жизни улицы. Сценку, где люди словно замерли.
«В комнату вошел секретарь и шепнул что-то на ухо архиепископу. Тот кивнул.
— Я возьму трубку в соседней комнате, — сказал он и прибавил, обращаясь к родным и друзьям Зет: — Опять о том же.
Он вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся. Опустившись в кресло, пробормотал со вздохом:
— Опять о том же. Мне передали пожелание одного очень высокого лица, которое я не хотел бы огорчать. Я спрашиваю себя: если все эти люди, занимающие столь ответственное положение, крайне обеспокоены, значит, на то есть основания. Значит, могут произойти нежелательные волнения. При последнем телефонном разговоре мне сказали, что ожидается кровопролитие, что жизни сотен людей угрожает опасность. На мне лежит огромная ответственность. Я в чрезвычайно затруднительном положении, чада мои.
— Ваше преосвященство, — сказал тогда двоюродный брат Зет, — не произойдет никаких беспорядков. Вы можете быть спокойны. Впрочем, если вы откажетесь предоставить церковь святого Элевтерия, то ваш отказ возмутит народ и получит соответствующую оценку за границей. Речь идет о человеке, погибшем с христианской проповедью на устах, с проповедью мира и любви».
Май — жестокий месяц. Плоды земли вновь возвращаются в землю. Нет больше молодых всходов. Теперь всё, налившись и отяжелев, как колосья, возвращается к своей исходной точке. Всему конец. Даже память исчезает. Возможно, она будет жить в других людях, напоенная другой кровью. Его память, память души и тела, иссякнет, погаснет. И все же нет, нет, думала смертная душа. Не может, не должен прийти всему конец. Там, где падет один герой, встает народ. Я не могу, не должна умереть. Когда, как умереть? Я не знаю. И ты, дорогое, любимое тело, будешь помнить меня. Будешь помнить меня вечно, потому что я очень любила тебя. Будешь помнить меня. Ты, тело, радовавшееся морю, когда солнце тебя утомляло, желавшее любви даже помимо моей воли, ты, тело, не забудешь меня. Когда ты будешь покоиться в земле, вспомни, как я тебя любила, и ты никогда не умрешь. Любовь моя, если бы я могла сейчас взять тебя за руку! И ты, тело, говорило бы со мной, смотрело на меня. Я устала. Как, почему всему приходит конец? Прежде чем я успела на тебя налюбоваться, прежде чем я свыклась с мыслью о разлуке с тобой. Ты слишком неожиданно покинуло меня; я хочу обнять тебя, а натыкаюсь на острые углы и слышу завывание ветра. Я без тебя как пустая цистерна.