— При чем тут упрямство?
— Ведь он упорно настаивает на том, что его избили.
Тут Никитас, не выдержав, вмешался в разговор:
— Роксани, ты не все сказала господину журналисту. Ты умолчала, например, о том, что ты член женской организации ЭРЭ в районе Сорока Церквей и что твой муж государственный служащий.
— Я член ЭРЭ и не скрываю этого! — став пунцовой, закричала Роксани. Схватив свою сумку и ни с кем не попрощавшись, возмущенная, она выбежала из палаты.
— Я не вынесу больше, — приподнявшись в кровати, заговорил Никитас, как только сестра его со злостью захлопнула за собой дверь. — Нервы мои не выдержат. Вот уже три дня тянется эта история. Все точно сговорились и стараются сделать из меня сумасшедшего, но я не поддаюсь. Когда тебя принимают за сумасшедшего, то вскоре сам начинаешь верить в это. Но тут дело обстоит иначе: они все считают себя вполне разумными людьми, а мне представляется, что я единственный здравомыслящий человек среди этих безумцев. Они на каждом шагу подставляют мне подножки, стараются доказать, что я плету всякую чушь, что подтасовываю факты, как мне выгодно. Но я не гонюсь ни за какой выгодой. А они гонятся. И я не с ч и - таю их сумасшедшими, а просто знаю, что они сумасшедшие. Поэтому я мог бы не волноваться. Но от долгого лежания нервы мои расстроены. К тому же меня замучали страшные головные боли: точно вот здесь, через голову, проходит ток. Не привык я валяться в постели. Я места себе не нахожу. И одному в палате мне страшно. Мне страшно, потому что знаю: чем больше буду упорствовать я, тем больше будут упорствовать они... Поглядите, пожалуйста, стоит ли за дверью часовой. Меня все время преследуют кошмары, мне мерещится, что часовой оставил свой пост, а тогда сюда могут ворваться негодяи, которые хотят меня линчевать. — Журналист открыл дверь, но часового не обнаружил, — Опять его нет. А ведь я просил, чтобы меня ни на минуту не оставляли без присмотра. Очень просил. Как вы проникли сюда?
— Вместе с молочником.
— Как?
— Молочник принес для больных простоквашу. Сторож впустил его. А я вслед за молочником проскользнул в калитку. «Кто вы такой?» — спросил меня сторож. Я честно сказал. «Воспрещается», — сонно пробормотал он. Но я сделал вид, что не расслышал, и быстро зашагал к больничному корпусу. Сторож поленился за мной гнаться, да к тому же в темноте почти ничего не было видно. Потом в коридоре я налетел на капитана жандармерии, который сидел на стуле как истукан. Я спросил его, можно ли мне пройти в палату, но он ничего не ответил. И я грешным делом подумал, не умер ли он. Подошел к нему, похлопал его по плечу. Он слегка мотнул головой. Здесь, в Нейтрополе, насколько я заметил, люди суровые, хмурые, неразговорчивые. Наконец я оказался в палате. Мне хотелось бы от вас непосредственно узнать, что произошло. Вечером я отошлю репортаж в газету.
— Напишите правду, прошу вас, — сказал Никитас. — Иначе я не могу. Мое последнее желание — напишите об этом, пожалуйста, — насолить моим родственникам, матери и сестре. С самого детства, после того как умер отец, я взял на себя заботу об этих двух женщинах. Годы шли, ничего не менялось. И только теперь впервые я понял, что такое совесть. Я был бы последним подлецом, если бы не пошел к Следователю. Разве не так? Всю ночь я не спал, пока не принял этого решения. Но, после того как я решился, ничто не способно было меня поколебать. Когда дело касается серьезного, я становлюсь упрямым как осел... А теперь меня преследует страх. Ночью особенно. Хотя и горит свет, я глаз не могу сомкнуть. С подозрением прислушиваюсь к каждому звуку, к каждому шороху. Я чувствую себя приблизительно так — напишите об этом, — как солдат, который лежит один в палате под присмотром дежурного санитара, лежит один, потому что все его товарищи убиты в сражении. И ради их памяти он должен выжить. Чтобы воздать им должное. Так же и я. Вчера здесь был Прокурор и сидел на том стуле, где сидите сейчас вы. Он попросил меня описать ему Янгоса, который заявил, что сроду в глаза меня не видел. Я сказал Прокурору всего два слова, а он мне в ответ: «Целый час он распространялся — Прокурор имел в виду Янгоса, — доказывая, что не знает тебя. И все же не убедил меня окончательно. А ты двумя словами доказал мне, что вы знакомы». Вы понимаете, что я хочу сказать? Ничего в жизни не скроешь. Правда в конце концов восторжествует... Генерал меня терпеть не может. А что плохого я ему сделал? Разве я не стараюсь помочь ему найти и других виновников? Разве я не прав?.. Нет, я не морфинист, не наркоман. Мальчишкой два раза меня сажали в тюрьму за мелкие кражи. Но я крал из-за голода. С тех пор я не знаю, что такое тюрьма. А все хотят выставить меня отъявленным негодяем. Мне некуда отступать. Вперед, всегда вперед — и будь, что будет... Напишите, что я не коммунист. И никогда им не был. Не принадлежал ни к какой партии. Политика меня ничуть не интересовала. Вот вам доказательство: всего три месяца назад выправил я себе избирательную книжку, и мне стыдно признаться, но я еще ни разу не голосовал. Моя первая ошибка, что я никогда не задумывался, кто нами правит. Вторая ошибка, что я, не зная, куда мне пойти, кому рассказать о Янгосе, обратился в ту партию, которой сочувствовал погибший депутат. Так я прослыл сторонником левых. Да где же мы живем, наконец? В Чикаго — царстве Эль-Капоне, как писали в одной местной газете? Посреди улицы тебя хватают за шиворот и оглушают ударом по голове. А потом стряпают грязную клевету, будто ты сам ушибся! Нет! Как греческий гражданин, я требую от полиции, чтобы она меня защитила. Чтобы были найдены виновные. Тогда я почувствую доверие к ней... Нет, не уходите, пожалуйста. Не бросайте меня одного. Уже стемнело, а в темноте у меня такое ощущение, будто меня душат, затягивая петлю на шее. Часовой ушел. И я один. Сядьте. Я знаю, вы занятой человек, но вы просили меня рассказать вам все. И я рассказываю. Я так измучился, так исстрадался за какие-нибудь два-три дня! Я рассказываю вам все. Почему за мной следили? Неужели преступление было организовано заранее? А если это так, то мне, конечно, спасения нет. Я с самого начала боялся, что меня ждет судьба Зет, и, выйдя от Следователя, пошел прямо к Прокурору, чтобы просить у него защиты. Но я не застал его на месте и передал через секретаршу свою просьбу. Секретарша, хорошенькая девушка, смотрела на меня с любопытством. Последнее время все смотрят на меня с любопытством. Только вы, господин журналист, — такое у меня впечатление — считаете, что я в своем уме. Другие сторонятся меня как прокаженного... Посидите еще немножко. Мы можем попросить, чтобы нам подали кофе. Здесь есть звонок для вызова медицинской сестры, правда, он не работает. Я в полной изоляции. Вы понимаете? Надеюсь, что завтра-послезавтра я выйду из больницы и смогу взяться за работу. Ведь я не кончил еще полировать гробы — подумайте, гробы, какое дурное предзнаменование! А мне нужно сдать их. Как день ото дня меняются люди! Просто удивительно! Сегодня я не похож на того, каким был вчера. Завтра, безусловно, я буду совсем другим. И я отвыкаю... Отвыкаю от того немногого, что мне было дорого. Хватит. Я утомил вас. Конечно... Вот свою мать я совершенно не понимаю. Почему? Я люблю ее, но не понимаю. С сестрой мы не понимали друг друга с самого детства. Это меня нисколько не трогает. Но мать? Мать?!