На молодого журналиста произвело глубокое впечатление признание главного свидетеля обвинения, которого он посетил в больнице. «Во всех людях, впутанных против своей воли в это темное дело, — думал он, — есть что-то особенное, глубоко волнующее. К сожалению, мы, журналисты, не можем писать о том, что мы видим, что мы чувствуем, ведь наши читатели далеки от этих ужасных событий. Но если когда-нибудь мне будет суждено написать о моей беседе с Никитасом, у меня, конечно, найдется, что рассказать: человек, старающийся ни во что не вмешиваться — а он именно такой, — внезапно чувствует, что совесть его восстает, и, вооружившись мечом, он вступает в сражение с хаосом. Да, с хаосом. Ведь тут речь идет о хаосе. Я столько дней проторчал в этом городе, с его мертвым портом и какой угодно, только не Белой башней, и не смог сделать ни одного вывода. Замешана в деле Зет полиция или нет? Очевидно, замешана, но в какой мере?»
Между тем допросы, словно ледоколы, пробивали путь в этом ледовом море равнодушия. Ведь за исключением отдельных лиц, проникшихся сочувствием к делу покойного депутата, прочие были не только безразличны, но даже враждебно настроены. Они рассуждали приблизительно так: почему вы, афиняне, постоянно стремитесь нас опорочить? Вы не живете в Нейтрополе, значит, ничего о нас не знаете. Вы приезжаете сюда ненадолго в качестве туристов, находите еду хорошей и народ ужасным, вам нравится Верхний город и не нравится климат, вы осмеиваете Новый театр и кинофестиваль, а потом уезжаете, оставляя нам после себя ощущение еще большей пустоты. Вы с вашей критикой нам не нужны. Нам нужны люди, которые будут жить среди нас. Наши люди.
Все это вовремя понял умный журналист и нашел даже в какой-то мере правильным. Но он не мог простить рассуждающей так части нейтропольцев, потому что она защищала интересы лишь своего класса. Ведь мысли эти принадлежали, конечно, представителям буржуазии. У других нейтропольцев не было даже такой роскоши, как шовинизм. Их поглощали заботы о хлебе насущном. Но класс, отказывавшийся признать убийство Зет, вызывал у журналиста наибольшую неприязнь. Буржуазию страшно напугало, что столько люмпен-пролетариев всплыло внезапно на поверхность. Поздно вечером в «До-ре» и в других кофейнях журналист видел своих сверстников — молодых врачей, адвокатов, коммерсантов, банковских служащих, агентов торговых фирм, — и, что самое удивительное, в разговоре они упорно держались одной линии. Не высказываясь ни за, ни против, они просто-напросто отказывались обсуждать дело Зет. Но почему? Что их смущало? И вскоре он понял причину: убийство Зет всколыхнуло и вынесло на поверхность людей, принадлежащих к другому классу, — грузчиков, портовых рабочих, янгосов и вангосов. Когда какой-нибудь буржуа видит таких подонков, то притворяется, что не замечает их. Даже если он и нуждается в них, то, боясь подвергнуть свой класс смертельной опасности, он старается держать их в тени. Если же он скажет, что в обществе не должно быть этих отверженных, значит, не должно быть и буржуа. Поэтому после появления на сцене люмпен-пролетариев представители буржуазии отказывались вести разговор о деле покойного депутата. Зет, точнее говоря, убийство Зет, по их мнению, было позорным клеймом, чем-то вроде пятна на скатерти. И они стремились не вывести пятно, а прикрыть его тарелкой, стаканом, вилкой — это же так просто, — лишь бы пятна не было видно и хозяйка дома, заметив непорядок, не улыбнулась бы с молчаливым осуждением.
И все-таки следствие велось небезуспешно. Каждая открывающаяся карта попадала на свое место и помогала сложить пасьянс. Все шло как по маслу и постепенно обнажались скрытые пружины этой темной истории. А ответственность за все падала на одного человека: талантливого Следователя. Он был молод. Это имело большое значение. Дело Зет, как быстро разобрался журналист, было в конечном счете делом молодого поколения. Ведь и сам Зет тут был, можно сказать, младенцем в возрасте двух лет, не больше. И во всей этой истории скрывалось нечто задевавшее прежде всего молодежь.
После того как выяснилось, что Главнозавр, Генерал и вся полиция были главными вдохновителями боя быков, при котором бык, предназначенный для заклания, получая последний смертоносный удар шпагой, все сильней истекает кровью и затылок его делается все больше похожим на лошадиную гриву, пока наконец этот последний удар не ставит животное окончательно на колени, — после того как следствие обнаружило «раны от гвоздей», молодой журналист решил, что и он должен действовать в том же духе. Итак, он ринулся в великий бой, вооружившись упорством, пренебрегая множеством опасностей и не забывая о Пулке, молодом американском журналисте, который хотел добраться до горной вершины, где расположился генерал Маркос со своей штаб-квартирой, но в конце концов оказался на дне грязного Салоникского залива с непереваренными крабами в желудке, крабами, которых он съел в приморской таверне «Люксембург» (а может быть, это были омары?). Из своей машины или спрятавшись на улице за углом, журналист стал потихоньку снимать своим «Кодаком» людей, связанных с террористическими организациями, которые существовали при снисходительном попустительстве полиции на деньги министерства, отпускаемые неизвестно по каким статьям. Он отыскивал их адреса в темных закоулках, подвалах, где фотовспышка была поцелуем Иуды, но в конечном счете иуды необходимы для того, чтобы скорей произошло искупление.