Но зачем же она тогда дала такое обещание?
Потому что где-то в глубине своего сердца, в самых недрах своего сознания, она меня узнала.
Начнем же с того, как ребенок сидит у колодца под липой. Она думает, что одна, но знает, что ее мир, знакомый и успокаивающий, лежит за деревьями в элегантном замке. Липа цветет, и ее бело-желтые цветы слетают на ее волосы, падают и плывут по поверхности темной воды. Легкий ветерок касается ее волос, ее щек. Она рассеянно подбрасывает свою любимую игрушку, свой золотой мячик, вверх к небу, наслаждаясь гибкостью и грациозностью собственного тела, тонкий шелк раздувается, скользя по коже. На ней ее любимое платье, зеленое как сердцевидные листья липы, поэтому она сама похожа на листочек, что слегка колеблется на ветру. Она бросает мяч, вдыхает воздух, наполненный сложным и дурманящим ароматом дерева, садов, влажной земли у подножия колодца. Она ловит мяч и бросает его снова, ни о чем не думая. Она упускает свой мяч.
Со всплеском он падает в центр колодца и под весом своего золотого узора быстро скрывается из виду. Она понятия не имеет, насколько глубок колодец, какие змеи и серебристые угри могут в нем жить, какие травы обовьют ее, если она рискнет погрузиться в воду. Она делает то, что всегда в ее короткой жизни срабатывало: начинает плакать.
Появляюсь я.
Ее печаль истинна и вызывает сочувствие, она словно уронила в колодец дитя, а не мяч. Едва ли она меня замечает. В ее печали для меня нет места, я лишь средство для ее утоления. Она зовет на помощь — и помощь приходит, так было по ее опыту всегда; силой своего отчаяния она меняет мир так, что даже жаба обретает дар речи.
Когда она услышала мой голос, все ее внимание занимала вода. Утирая слезки шелком своего наряда, чтобы лучше видеть, что там, в колеблющихся тенях, она говорит нетерпеливо: «О, это лягушка. Старый колченожка, я уронила свой мяч в воду — и хочу его назад! Без него я умру! Что угодно тебе дам, если ты мне его достанешь — этот жемчуг, свою корону — что угодно! И мой папа тоже».
Едва ли она сама слышит свои или мои слова. Я лишь лягушка, коротаю дни за ловлей мух, плаваньем в грязи, сидением в камышах да кваканьем. Ее жемчуг немного напоминает матовую лягушачью икру, но интереса у меня не вызывает. Да, конечно, я могу стать ее товарищем по играм, ее спутником; у нее и раньше были воображаемые друзья. Да, мне можно будет есть с ее тарелки; все они так и ели. Да, и пить из ее чашки. Да, можно будет спать в ее постели — да, да, что угодно! Просто перестань квакать и достань же мяч.
Я уронил мяч к ее ногам. И больше меня не замечают; я стал фантазией, сном. Говорящая лягушка? Не говорите глупостей, лягушки не разговаривают. Я кричу ей вслед, а она убегает, со смехом подбрасывая мяч, но даже так она твердо знает: лягушки не разговаривают. Подожди меня! — кричу я. Ты обещала! Но она меня уже не слышит. Все ее воображаемые друзья исчезают, когда в них отпадает необходимость.
Так что первый холодок ужаса ей довелось испытать в тот момент, когда, сидя за столом со своим отцом, она услышала мои шлепающие шаги по мраморному полу. Они были не одни, но разве кто-то из элегантно скучающей королевской свиты позволит себе поставить под сомнение существование говорящей лягушки? Весь двор продолжал трапезу, втайне наслаждаясь спором, разгорающимся за королевским столом. Я ел молча, слушая их приглушенный шепот. Большинство встали на сторону принцессы и хотели, чтобы меня забрали вместе с костями лосося и очистками от фруктов и выбросили за кухонную дверь без всяких церемоний. Другие полагали, что прав ее отец: я могу послужить безобидным уроком для испорченной дочки. Большинство видели во мне лишь лягушку. Жаба прикасается своей ядовитой кожей к кубку принцессы и оставляет слизь на ее тарелке? Немыслимо! Так или иначе: я был лягушкой. Другие не были так уж в этом уверены. Король меня признал, конечно, но, отбросив пока тот факт, что я могу говорить, полагал, что во всех остальных отношениях я буду вести себя так, как положено жабе в присутствии людей: буду хотеть в основном двух вещей: чтобы меня не замечали, и чтобы не раздавили.