Если до сих пор Жорес испытывал колебания и сомнения, защищая казус Мильерана, то авторитет Интернационала во многом устранял их. И это повело его дальше, к оппортунизму и реформизму. Дурную услугу оказали ему Карл Каутский и другие лидеры II Интернационала. Некоторые представители самой влиятельной тогда германской социал-демократия даже завидовали французам.
— Конечно, — говорил реформист Ауэр, — мы еще не имели в Германии казуса Мильерана. Нам еще не удалось продвинуться так далеко вперед! Однако: я надеюсь, что скоро и мы дорастем до этого!
…Жоресу не пришлось передохнуть ни одного дня после окончания 27 сентября конгресса Интернационала. На следующий день в том же зале, украшенном красными знаменами и лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», начался конгресс французских социалистов. Если на международном конгрессе французы сдерживали себя, то теперь, оставшись одни, они разошлись вовсю. Гэдисты и жоресисты расселись, как в буржуазном парламенте, соответственно слева и справа. Начались взаимные обвинительные речи, прерываемые враждебными криками. Гэдисты напоминали о расстреле в Шалоне, о Галиффе; их противники указывали на миллионера Эдвардса, сидевшего здесь же, среди гэдистов. Зал, где находилось более тысячи людей, заполнялся потоками брани и клубами табачного дыма.
Впрочем, предоставим слово участнику конгресса, делегату от профсоюза краснодеревщиков Ромену Роллану: «Приятно было видеть большое лицо Жореса, спокойное и веселое, сильное тело, его добрые глаза. В этом хаосе он чувствовал себя как рыба в воде. Но, вглядевшись попристальнее, я открыл в нем известную моральную слабость: его энергия была следствием скорее пылкого темперамента, нежели сильной волн. На другой стороне трибуны возвышался непримиримый Гэд, с лицом фанатика-аскета, с большой бородой, в очках. А рядом с ним гремел Лафарг. Там же я впервые увидел и организатора съезда Аристида Бриана — хитрую лису, насмешливого и уже пресыщенного краснобая; своими коварными выходками он вызывал бури в лагере гэдистов. Старый коммунар Вайян, неповоротливый, неряшливо одетый, с засыпанным перхотью воротником, пряча глаза под темными стеклами очков, говорил громко и невнятно и старался из чувства ложного добродушия убедить равно друзей и недругов…
Несмотря на усилия Жореса, который лишь один временами наводил порядок в этом хаосе криков, единства достичь не удалось. Когда рабочая партия почувствовала, что явно осталась в меньшинстве, она воспользовалась первым же предлогом (бурной ссорой между двумя социалистами), чтобы внезапно и демонстративно покинуть зал заседаний. Шла с развернутыми красными знаменами, Гэд впереди».
После ухода гэдистов независимые и бланкисты еще поспорили некоторое время, затем приняли двусмысленную резолюцию, которая констатировала, что члены партии следовали различной тактике. Обсуждать вопрос о единстве уже не имело смысла, и решили заняться этим делом на следующем конгрессе. Итак, конгресс в зале Жапи 1899 года и конгресс 1900 года в зале Ваграм, созванные для создания единой партии, лишь углубили раскол. Пожалуй, кроме Жореса, уже никто не верил в возможность единства. Он считал, что два тактических метода можно согласовать, можно примирить. Поэтому он охотно согласился вступить в товарищеский диспут с Гэдом и 18 ноября приехал в Лилль, один из промышленных, закопченных городов Северной Франции, где, правда, старинный центр сохранил кое-какое обаяние и где была прекрасная картинная галерея, которую каждый раз посещал Жорес.
Он смело пошел на этот диспут, хотя знал, что Лилль — один из оплотов гэдизма, что здесь его ждет враждебная аудитория. И действительно, крики: «Галиффе! Шалон! Мартиника!» — раздавались в огромном зале ипподрома, где собралось шесть тысяч человек. Но Жорес, выступавший первым, своим лояльным товарищеским тоном создал спокойную атмосферу, и это собрание выгодно отличалось от бурных заседаний конгрессов в залах Жапи, а затем Ваграм.