— Куда ему течь! Эх ты, голова садовая!
У ружья я сделал новую нарезку и ввинтил новый цилиндр. Теперь мы решили, что прежде чем идти на охоту, надо испробовать ружье и проверить бой.
Что бы такое взять для мишени? Я подумал, что самой подходящей целью будет, пожалуй, картонка от численника с портретом царя: большое светлое поле и темное пятно в середине. Мы повесили мишень на куст и, отмерив шагами двадцать саженей, начали пальбу.
— Вы чего это здесь, разбойники, делаете? — донесся до нас голос с обрыва.
Мы подняли головы: то был Семен Иванович.
— Мы ружье пробуем, Семен Иванович.
— Обучаетесь в убиении помазанника божия?! — дико закричал лавочник. — Да знаете ли вы, что вам за это по закону Российской империи полагается?
Он грозно наступал на нас:
— Подайте сюда ружье!
Ошеломленные его нападением, мы всего ждали, но только не потери ружья и, не вступая с ним в спор, шмыгнули в кусты.
— Я вам покажу! Вот вам ужо будет! Щенки! С каких лет против царя! Вы у меня узнаете! — потрясал он кулаками нам вслед.
Картонку с портретом мы изорвали и бросили в реку.
С тревогой возвращались мы домой. Выйдя на площадь, увидели урядника, который шел прямо на нас.
— Донес, проклятый старикашка...
— Теперь пропали...
Урядник же, поравнявшись с нами, сказал дружелюбно:
— Здравствуйте, ребята!
Вот так дела! Это что же?! Может быть, ему ничего не известно еще? Или он шутит? Нет, он спокойно прошел своей дорогой.
Нужно сказать, что наш урядник не походил на других урядников. Мы никогда не видели его в форме и с оружием. Он гулял по селу, как дачник. Только фуражка на нем была форменная. Часто мы встречали его с книгой. И слушали, идя на речку, как он в своем палисаднике, в тени акаций декламировал:
Урядник иногда захаживал к нам. А однажды даже прочитал нам «Грешницу» Алексея Толстого. История с портретом, казалось, была забыта.
4
У матери вышла вся мука. Она пошла занимать к соседям и вернулась ни с чем. Тогда мы отправились жать еще не совсем созревшую рожь.
Я встал рано, отобрал все зеленые снопы, поставил их на поветь, чтобы они как следует провяли, постелил попоны и полог, уложил в ряды снопы и ждал похвалы за свое усердие. Но получилось наоборот: мать, поощряя братьев, хвалила их.
— Игонюшка, золотой работничек, похудел-то как. А у Гриши сердце больное, ему бы надо передохнуть.
— А я?
— А тебе, толстолобому, что делается? На тебе хоть воду вози.
Не получив оценки по достоинству, я начал что есть силы колотить цепом. Вдруг падбок оторвался у меня от цепа и ударил Игнатия в бок.
— Ой-ой-ой!... — заголосил он.
— Это он нарочно оборвал, — заметила мать. — Со злости.
— Ах, ты нарочно! — крикнул Игоша, схватил цеп и ткнул меня в бок.
Несправедливо обиженный братом и матерью, я рассвирепел и схватил вилы. Игоша бросился в амбар.
Лишь только он успел захлопнуть за собой дверь амбара, как вилы, пущенные ему вдогонку, воткнулись в нее со страшной силой и, задребезжав, закачались.
Все онемели от ужаса.
— Что ты делаешь?! — крикнул Гриша. — Ведь ты бы его убил!
Я сел на землю и горько заплакал.
— Ну и отпетый мальчишка! Господи, что мне с ним делать?! Хоть бы прибрал его, что ли, или вразуми, как можешь... — причитала мать.
— Ну, ладно голосить-то, — вступилась бабушка, — благодари бога, что несчастья не случилось. Довели парня до чего... Вы еще все дрыхли, а он работал. Не всякая молитва доходчива к богу. Надо понимать, о чем просишь. Ты ведь мать...
— С ним страшно жить... На-ка, в брата вилами... — растерянно говорила мать, еле приходя в себя.
— Будет тебе наговаривать-то! Мальчишка в сердцах ткнул в амбар, а ты городишь чего не надо. У него и в мыслях того не было. Что он, душегубец, что ли, в самом деле? Подрались и помирились.
И мне стало ясно: я не хотел бросать вилами в брата, а бросил их только тогда, когда увидел, что дверь закрыта и брат в безопасности. Но все-таки этот случай меня сильно встревожил, и я решил как следует проверить себя — правда ли я такой «отпетый»?
...Молотьба молотьбой, а муки-то все-таки еще не было, и страшно хотелось есть. По вечерам мы ходили на Шешму с бредешком, сделанным из старых мешков и негодных веялочных решеток, и приносили домой на уху разную рыбью мелюзгу: пескарей, уклеек, сорожек. И скоро так нам надоела эта уха — смотреть на нее было тошно.
— Ма-а-ма, есть хочу‑у, — тянул тоскливо Игоша.
— Разносолов у меня нет, не заработали; наложи капусты или ешь вон уху.