— Пускай ее кошки едят, — недовольно ворчал Игоша.
— Ну и не канючь тогда. Ухи не хочет, капусты не хочет, какого же еще тебе рожна?
А сама пошла в чулан и принесла ему кусок вареного мяса.
Игоша обрадовался, нарезал его ломтями и принялся уписывать за обе щеки.
Я знал про материнский запас. Это была конина, которую ей оставили татары за то, что она в базарный день ставила для них самовар. Я знал также: мать, всячески изворачиваясь, чтобы нас накормить, пустит в ход (конечно, тайно от нас) и конину, поэтому я был настороже: есть конину, или, как у нас называли ее презрительно, «махан», считалось делом зазорным и греховным.
— Что ты делаешь! — предостерегающе крикнул я Игоше. — Ведь это махан — татары оставили.
По лицу Игоши пробежала тень, он смутился, и пальцы его брезгливо оттопырились.
— Черти тебя дернули за язык! — набросилась на меня мать. — Привередник какой — сам не ест и другим не дает. Ел человек и наелся бы... Да лошадка-то, коли хотите знать, почище свиньи будет; свинья все жрет, а эта травкой питается.
И полились опять слезы и горькие жалобы на то, что никто для нас не припас, нам все полезно, что в рот полезло...
...У матери болел глаз: краснел и слезился. Она лечила его, но лекарства не помогали. Болели у нее и легкие. И не раз уже шла кровь горлом. В таких случаях она стояла перед тазом и говорила:
— Теперь скоро умру...
— Откуда ты знаешь?
— Вот кровь тонет, не плавает. Такая примета есть.
Но кровохарканье прекращалось. Лечилась она каким-то грибным настоем.
У матери постоянно было так много всяких забот и тревог, что она не знала покоя даже во сне. Ляжет днем на часок отдохнуть, закроет глаза и начнет бормотать:
— Закрой дверь-то. Ну вот, опять ягненок не пришел... Принеси воды... Муки-то не хватит... Кошку прогоните... Солому-то не свозили, вот теперь сгниет. Ох, господи, не успеваю хлеб затевать. Сгорим, опять сгорим... Зачем дверь-то расхлебянил?
— Мама! — будил я ее.
— Тьфу ты, прости господи! Что ты мне не даешь поспать-то?!
— Ты разговариваешь... Про солому, про муку, про ягнят...
— Думается, вот и разговариваю. Кто будет делать мою работу, когда умру? — озабоченно спрашивала она.
Тяжелая жизнь научила мать и хитрить. Где нельзя было взять трудом, настойчивостью или по закону, мать пускалась на хитрость.
У нас часто отпахивали землю. Придя на поле, она вымеряла и свой загон и соседний.
— Опять Андрюшка Пугачев у нас отпахал три сажени.
Встретившись с ним у загона, она начинала урезонивать обидчика:
— Андрей Петрович, ведь нехорошо вдову обижать. У меня сироты. Кормить надо. А где я возьму?.. А ты три сажени отнял.
И заплачет.
— Вот истинный бог, Машенька, не заметил, — начинает оправдываться Андрей. — Что ж, раз твое — бери, мне сиротского не надо.
Андрей ставил на меже новую метку и уходил на свою полосу.
Мать переставала плакать и смущенно говорила:
— Перед ними, ворами, не поплачешь, так ничего не возьмешь. Иногда слеза-то лучше суда прошибает.
Я тогда еще не понимал, что можно стыдиться своих слез.
А бабушка в таких случаях подавала другой совет:
— А ты бы его, вора, Миколай, выругал как следует, он бы понял небось, чье мясо кошка съела.
— Ты научишь... — сердито говорила мать.
Бабушка по характеру совсем не походила на мать. Она была уравновешенна, спокойна, энергична. Из трех падчериц и одного пасынка она более всего не ладила с нашей матерью, но судьбе было угодно связать их на всю жизнь. Воспоминания прошлого мешали им наладить дружеские отношения и в настоящем.
Бабушке много пришлось позаботиться о нашей семье еще и при жизни отца. Отец, по словам матери и бабушки, был настойчивый, вспыльчивый и в обиду себя не давал. У него были золотые руки: он знал печное дело и хорошо столярничал. После военной службы дома почти не жил, а работал в отходе по разным селам; за ним следом иногда ездила с ребятами и со всем скарбом и мать. Я как во сне помню эти переезды. Долго-долго едешь по снежному полю и не знаешь, когда приедешь. Весь перезябнешь, изголодаешься, а начнешь плакать — тебя же ругают. Однажды при таком переезде я страшно перепугался, услышав голос матери.
— Ой, батюшки! Ой, что же теперь будем делать! — причитала она.
— Ничего, Игнатьевна, авось обойдется как-нибудь, — успокаивал ее возчик.
Мы лежали на дне больших розвальней, закутанные в тряпье и солому, и боялись поднять голову: в поле была метель, она с воем забрасывала нас жестким и колючим, как иголки, снегом. Я тревожно прислушивался к разговору, который вела мать с возчиком, стараясь понять, что же случилось. Оказывается, корова, привязанная на веревку позади саней, оступилась, попала в овраг и чуть не утащила за собой и росшивни с нами. Возчик не растерялся, перерезал веревку, вывел корову из оврага, и мы снова двинулись в путь.