— И выпить, — добавил я.
— Ну, выпьем-то мы с тобой на великий праздник. Иль ты не пьешь?
Он смешно пошевелил усами, потом пытливо посмотрел на меня исподлобья и ласково спросил:
— А ты из этого самого села, из Старого Кувака?
— Да. А что?
— А вот что, — начал он серьезно, — в этом селе жил когда-то мой хороший друг. Он у нас на заводе работал. Душевный человек был и с моим братом большую дружбу водил. Частенько он у нас в доме бывал, насчет хозяйских махинаций, бывало, все разъяснял.
— Кто же это такой? — спросил я.
— Да ты, наверное, не помнишь... Михаилом звать, по фамилии Петров...
— Михаил Игнатьевич?! — с волнением воскликнул я.
Незнакомец повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел на меня во все глаза.
— Что с тобой? — спросил он, увидев мое волнение.
— Да это... дядя мой...
— Вот оно что! То-то обликом ты на него схожий.
— А вы его хорошо знали? — спросил я.
Мы разговорились, и незнакомец поведал мне о дяде Мише многое такое, чего я еще не знал.
— Такого человека уморили! — сказал он. — Но мы еще припомним им это.
Рассказал и о том, как самого его за революционную работу выслали в наши края.
— Так вы «волчок», значит? — спросил я.
— Какой там волчок! Поди, уж целый волчище стал. После Первого мая второй год шагаю. А ты разве про нашего брата слыхал?
— Приходилось и видеть и слышать, — соврал я немного для весу.
— Ишь ты какой бывалый! Как же ты нас понимаешь?
— Да думаю, что за правду люди зря страдают!
— Ну как это зря! Раз за правду — не зря, значит!
Он вырвал большой пучок травы и стал ласково гладить травинки.
— У меня еще три брата есть, — говорил он. — Двое работают на заводе, а третий — в ссылке. Про него ты, наверное, слыхал — Семен Завалишин. Отца заживо паром сварило. За это нам хозяин двадцать пять рублей отвалил. Братья-то, что на заводе, сильно пьют: нельзя при нашей работе не пить, литейщики мы. А литейная наша — сарай неукрытый. Вот тебя то огнем палит, то холодом обдает. От такого житья обязательно запьешь... Иван-то еще ничего, тянет, крепкий мужик, а другой — Никитой зовут — совсем спился с кругу: чертей раз при мне из-под стола палкой выгонял. До белой горячки, значит, дошло. А у него куча ребятишек, мал-мала меньше, жена больная — заколотил спьяну...
Мой собеседник вынул из пучка белую ромашку и стал разглаживать, расправлять ее лепестки. Остальная трава посыпалась на его лапти.
— А пуще всего жалко Наташу, старшую Никитину дочку. Ласковая она да смирная. Ею и держится семья-то. Ходит она с дедом по дворам. Дед на шарманке играет, а она поет да пляшет. Наши рабочие им хорошо подают, любят их. «Хоть ты, говорят, Наташенька, за всех нас попляши и спой. Пусть наше веселье не пропадает». Да только боюсь я: умрет дед — пропадет тогда наша Наташа. Заклюют ее без меня.
И представил я себе плясунью Наташу со старым дедом, переходящих со двора во двор и несущих усталому люду радость и веселье. Боязно мне стало за них и жалко их.
— А может, не умрет скоро дед-то?
— Да и то сказать, ему уже девяносто лет, а он еще бодрится. «Не умру, говорит, пока внуки не вернутся».
Потом мой новый знакомый опять стал вспоминать про дядю Мишу:
— Бывало, во время забастовок спорим. Иван говорит: «Не все ли равно, где подыхать — здесь или в Сибири», — а дядя-то твой и скажет: «Нет! Нам умирать рано. Пусть кто потолще нас умирает».
Поговорили мы с ним о крестьянской жизни.
— Посмотри, — говорил он, — а разве нет у вас таких благодетелей, что землю твою подберут да еще заставят тебя за их здравие бога молить?
— Ну как нет! Есть. За пуд муки надел покупают.
— Ну вот то-то и оно... Не знаю, как тебя зовут...
— Миколаем.
— Миколай. Значит, сиди дома не гуляй, а народу, выходит, как сумеешь, помогай. Понял? Ты ведь уже не маленький и, наверно, знаешь, отчего у одних всего густо, а у других кругом пусто. Пора и тебе в дело идти, чтобы не было так-то. Ну, мне пора. Только что же ты это как жалобно пел-то? Да все про Машу — сухоту нашу. Влюбился, что ли? Ну, ничего, не красней. В твои-то годы — это первое дело. Только ты ее, свою хорошую, узнай, как она насчет правды-то нашей, а то и не женись. Мука одна будет. Я было тоже полюбил одну, а тут это наше дело началось. Объяснил я ей свою линию — она меня ругать. Рассердился я и ушел. А она возьми да и скажи про все попу, а тот «святому духу», который ко мне с городовым-то и прилетел. Вот тебе и Маша — радость наша! На какую нападешь...
— Я учиться поеду, — проговорил я в смущении, — в город.
— Вот это хорошо. Одобряю. Только помни, для чего учишься. Прощай. Наговорились мы с тобой. А о нашей беседе никому... Понял? Еще встретимся. Антоном меня зовут, Завалишиным. В городе будешь, спроси на заводе, что у Постникова оврага, деда Никиту. Он тебе обо мне расскажет. Прощай.