— Вот черт, — ворчал Рамодин. — Я ее сюда, а она туда. Не слушается. А? Почему это?
— Ничего не знаю. Раз сказал: все можешь, пили!
— Ах ты вон к чему. Я сказал «могу» к тому, что хочу, мол, пилить.
— Ну вот, хочешь, так и пили, кто тебе мешает!
— Как же я буду пилить, раз не выходит? Я ее тяну влево, а она, как норовистая лошаденка, — вправо.
— Вот так бы и сказал: не умею, мол, я ни пилить, ни строгать. Покажи, как надо.
Он весело засмеялся:
— Оказывается, и тут наука нужна.
— Видно, нужна,
— Ну, покажи, в чем тут загвоздка?
Я объяснил ему, как надо управлять пилой. Ему понравилось. Он смеялся от удовольствия, что теперь и у него получается.
— И строгать тоже нужно обучаться? — спросил Миша.
— И строгать, и точить, и красить — на все есть своя наука.
— Вот штука какая, а я думал: взял инструмент и двигай — все само собой получится.
Пока я налаживал оборудование, Рамодин научился пилить и строгать так, что, когда пришли ребята, он уже мог им кое-что показать и объяснить, если я был занят.
Охотников работать в столярной набралось также много, особенно из новичков. Им все было интересно. Но, странное дело, каждый считал, что он умеет и пилить и строгать, потому что когда-то сделал дома полку в чулане или починил стол. Но скоро столяры мои признались, что ничего они пока еще не умеют. Не у всех хватало терпения учиться по-настоящему. Позанимавшись дня три-четыре, многие больше не приходили.
Постоянными моими учениками и помощниками стали Рамодин, Кузьма Афанасьев, упрямый рыжий детина, о котором я уже говорил, и Ведунов — широкоплечий коренастый парень с большим носом, донской казак.
Мы устроили в мастерской полати, натаскали из сарая досок, липовых и березовых плашек, распилили их и уложили на полати сушить. Это был запас на зиму.
Кузьма пристрастился к работе на токарном станке, он с удовольствием вытачивал разные штуки, нужные и ненужные. Однажды болванка, которую он только что вставил для обточки, вылетела на ходу из станка и со всего маха стукнула его в лоб. Кузьма зашатался и чуть было не упал. Его увели в школьную больницу. Недели две он ходил с забинтованной головой. Хотя бинт и повязка мало походили на чалму, но его прозвали с тех пор Турком... Рамодин специализировался на склеивании и постиг это искусство в совершенстве. Чтобы показать свое мастерство, он иной раз подносил ко мне склеенную доску, бил ее с размаху об угол верстака и, расколов, с торжеством показывал обе половинки:
— Вот как надо клеить! Смотри, где раскололось, — не там, где склеено, а рядом. Это что-нибудь да значит.
— Это значит, — ехидно замечал кто-нибудь, — клей хороший.
— Это значит, — невозмутимо заключил Рамодин, — руки золотые!
Ведунов любил красить и полировать. А для того чтобы полировка вышла безукоризненной, нужно было терпеливо и тщательно подготовлять материалы. Сначала выстругать, зачистить шлифтиком, затем отшлифовать двумя-тремя сортами шкурок, запорошить поры пемзой, вывести задиринки, зашпаклевать и залить выемки шерлаком, а потом уже приступать к окраске и полировке. Для этого вожделенного момента Ведунов готов был терпеть какие угодно напасти, только бы получилось хорошо, как у настоящего краснодеревщика. Он с благодарностью принимал все мои замечания и беспрекословно выполнял все указания.
К нам в мастерскую нанесли на починку всевозможной мебели — и от заведующего, и от учителей, и от эконома. Мы работали не покладая рук. Больше всего приходилось клеить. Рамодин не успевал, и мы все ему помогали.
— Видали, — говорил он, — какова моя профессия — никогда без работы не буду! А у вас что? На вашей работе с голоду подохнешь — ни тебе заработка, ни тебе уважения.
У преподавателя литературы проживал какой-то странный человек с худым выразительным лицом и очень живыми карими глазами. Зимой и летом он ходил с раскрытой грудью и непокрытой кудлатой головой. Ребята прозвали его Тринадцатым Апостолом. Он каждый день отправлялся на почту и приносил оттуда письма и газеты. Заходил он частенько и к нам в мастерскую — то приклеить ножку к столу, то замок в ящике стола починить. Делал все сам.
— Один человек, — говорил он нам, — так меня учил: каждый должен о себе помнить, тогда и другим много останется.
— А разве вы это для себя стул клеите?
— Человеку всегда кажется, что он для себя делает. Рабочий ли на заводе — он думает, что для себя работает. Как же, ему хозяин шесть гривен платит... Мужик ли пашет землю — тоже считает, что для себя трудится. Как же, ему Тит Лаврентьич три гривны за пуд даст, а сам продаст за рубль. Вот ведь она какая механика.