И вот направили меня в матушку-пехоту. Туда же был зачислен и Рамодин. Его приехала провожать сестра, маленькая, черноглазая, с тонкими красивыми бровями и упрямым подбородком. Когда я встретил ее на улице с братом, она подала мне свою теплую руку и назвала себя:
— Марина!
Познакомившись, мы раза два ходили с ней в городской сад. Листья на деревьях уже желтели; иногда, оторвавшись от ветки и колыхаясь в воздухе, они падали к нашим ногам. Марина нагибалась и поднимала стрельчатый лист клена, прикладывала его к своим щекам...
— А ведь они еще живые, — говорила она мне.
— Кто живые?
— Листья вот эти... Нам учительница говорила, что они потому падают, что хотят закрыть корни дерева от зимнего холода. Жертвуют собой.
— Ишь какие они добрые, — пошутил я.
— А вы не смейтесь, пожалуйста. Это на самом деле так. Разве жизнь не на самопожертвовании держится? Иначе не понятно, зачем эта жестокая война, зачем мы живем на свете.
— О, нет! Война — совсем другое, — возразил я. И начал ей объяснять, как умел, смысл происходящих событий и главным образом причину разразившейся над нами мировой войны.
Но Марина стояла на своем:
— Без самопожертвования, без любви не обойдешься. На этом жизнь держится. Без этого можно задохнуться.
Странно было слушать такое от девочки-подростка. Расстались мы друзьями. Она обещала более подробно развить свою мысль в письме.
— Вы не будете на меня сердиться, если я напишу вам?
— Сердиться? Что вы! Очень буду рад.
— Я непременно напишу...
Поезд шел вторые сутки; скоро последняя станция, а там недалеко и уездный городишко Ардатов, где находился наш полк.
— Тарбогатай, тарбогатай!..
Нас привели к штабу полка. Мы с узелками, с котомками остановились посреди улицы напротив канцелярии. На крыльце сидел писарь штаба с пушистыми усами и мирно беседовал с обступившими его новобранцами. Вид у прибывших был покорный и настороженный.
— Я по сорок девятой статье признан нестроевым, — говорил писарю красивый кудрявый парень. — У меня потеряно сорок процентов зрения.
— Ничего, — ободрял писарь, разглаживая усы. — И тебе найдется работа. Всем дело будет.
Но вот к нам подошел унтер в короткой гимнастерке с тремя новенькими нашивками.
— Становись! — громко скомандовал он. — Смирно! Что за базар? Слышали команду?
— Та мы ще не обучены...
— Разговоры! Встать по четыре! Эх, деревня-матушка, сено-солома, серая скотина, — сердито приговаривал унтер, пока мы неумело строились по четыре. — Шагом марш! Ать-два, ать-два! В ногу шагать!
Но в ногу ходить мы еще не умели. И унтер всю дорогу ругался.
— Погодите, я вас образую, — грозился он. А мы смотрели по сторонам, натыкаясь друг на друга.
Ардатов больше похож на деревню. Деревянные домишки, деревянные тротуары. Нас пригнали в лагерь, расположенный на берегу реки Алатыря. Распределили по пустым палаткам. Спать мы легли на голой земле. От холода ночью сбивались в одну кучу. На рассвете затрубил горнист...
— Вставай! — кричал дежурный. — Эй вы, маменькины сынки, разнежились?! Вставай...
Все бежали умываться к реке.
Вместо чая пили горячую воду. Кто не захватил кружку из дома, тот не успел напиться.
— Выходи на занятие!
Утро туманное, хмурое. От реки тянуло пронизывающей сыростью.
— Что, холодно? — кричал молодой краснощекий унтер. — Сейчас я вас согрею, сосунков. Бегом! Марш!
С километр бежали, задыхаясь и падая. На плацу остановились. От новобранцев, как от загнанных лошадей, валил пар. Разбили нас на взводы и отделения. Наш взводный командир — старший унтер-офицер Иван Васильевич Водовозов. Отделенный командир — ефрейтор Мутицын. Фельдфебель — Егор Евсеевич Гальченко, невысокий плюгавый мужичонка, по фигуре и по обличью напоминавший царя Николая Второго. Командир роты — прапорщик Байрачный — выделялся носом неимоверной величины, осыпанным пудрой. Командир полка — полковник Кондратьев — для нас лицо мифическое: мы его еще не видели.
Говорить нам отныне только «так точно», «никак нет», «не могу знать». Все приказания выполнять беспрекословно, а главное — «есть глазами начальство». Вот и все!
После группового и индивидуального обучения нас опять согнали вместе, и мы снова ходили взад и вперед по плацу, обучаясь петь на ходу песни. Но песни не получались. Мутицын выходил из себя:
— А, мамины дети! Не хотите? Я вам покажу! Направо, на гору бегом марш!..
Задыхаясь, бежали на гору.
— Кругом! Марш!
Под гору легче. Добежали до какой-то грязной лужи.
— Ложись!
Мы попадали в воду.
— А ты почему не лег? — накинулся Мутицын на белокурого неловкого парня. Тот молча последовал нашему примеру.