— Встать! Бегом на гору марш!
Второй раз подниматься вверх было труднее — кто-то не выдержал, свалился на землю. Стали падать и другие.
— Шагом марш! — скомандовал Мутицын. — Стой.
Едва переводя дух, мы остановились.
— Выучились песни петь?
— Так точно, господин ефрейтор, выучились! — крикнул мой сосед.
— Запевай!
— Сейчас, господин ефрейтор. Только дайте в себя прийти. Споем!
— Скорее бы на фронт! — шептал мне Рамодин. — Если так и дальше будет, я, пожалуй, не выдержу.
— Запевай!..
тонким голосом запел мой сосед.
подтянул весь взвод.
— Сми-и-ирно! — разнесся вдруг какой-то дикий вопль по всему плацу. Все в испуге остановились.
Это приехал командир полка. Командир роты подошел к нему с рапортом.
— Вольно! Продолжать занятия!
Командир полка, мужчина с измятым лицом, с отекшими от перепоя глазами, очень был похож на уголовника из коллекции Ломброзо.
— Ты как шагаешь? — набросился он вдруг на Рамодина.
Тот стоял бледный, растерянный, не зная, что делать. По лицу его забегали желваки.
— Я не каторжник, будьте вежливее, — взволнованно сказал Рамодин.
У полковника глаза полезли на лоб и задрожала нижняя челюсть.
— Что-о? В строю разговаривать? Как ты смеешь?.. Ты кто такой? Почему светлые пуговицы? На два часа под винтовку его, негодяя. С полной выкладкой!
В обед, когда мы отдыхали, Рамодин уже стоял у ротной палатки под винтовкой.
Обедать нас гоняли на берег реки к кухне. Рассевшись на траве кучками, мы хлебали из железных тазов какую-то отвратительную бурду. Порции мяса валили прямо на землю. Некоторые отказывались от обеда и, пока у них были домашние продукты, пили только чай.
В тот же день пожилой кадровый солдат разъяснил, что начальству перечить нельзя, оно всегда свое возьмет.
— Не такие были у нас орлы, да смирились, — негромко говорил он, оглядываясь вокруг. — Ведь наш полк откуда пришел? С Русского Острова. Там, кроме солдат, камней да воды... ничего нет. Разве нас так гоняли! Сажали в карцер, били, пороли. Иные, послабее, не выдерживали, вешались. Наш-то фельдфебель Егор Овсеевич не одного солдата в гроб загнал. Писем мы не получали. С месяц-два потоскуешь, потоскуешь, а потом вроде привыкнешь. Зато лучше нас никто ружейных приемов не делал, никто красивее чести не отдавал. Сам командующий войсками нас хвалил. Приказал после смотра выдать по чарке. Но чарки оказалось мало, все перепились и полезли в драку. «Даешь войну!» — кричали, а она тут как раз и есть. Солдаты целовались от радости, когда их отправляли с Острова на фронт. Вот какой он, наш Тридцать шестой Сибирский стрелковый полк! А теперь вот нас, кадровиков, в Ардатов прислали — вас, маминых сынков, обучать. Только разве из вас будут солдаты? Три недели побегаете по плацу — и в маршевую роту. Нас пять лет гоняли!
Действительно, через три недели обучение наше кончилось. Стали готовить маршевые роты. По вечерам после занятий выгоняли всех на плац и учили отдавать честь, здороваться с их превосходительствами, сиятельствами, величествами. Плац стал походить на сумасшедший дом — разноголосое пение, дикие выкрики.
отпевала себя одна рота.
вторили другие...
Надвигались холода. Впереди нерадостная зима. И с особым чувством новоиспеченные воины распевали:
Куда ни обернешься, везде в песнях смерть, тоска, свинцовая, могильная... А нам было по двадцать лет. Мы хотели жить, хотели искать счастья, бороться за свои права.
— Забудь, что ты есть человек, и делай, что тебе приказывают, тогда легче будет, — внушал нам Водовозов.
Мы делали все по команде: вставали, умывались, пили чай, бегали по плацу, обедали, ложились спать. Нас водили под командой в баню и даже в уборную. Все личное было подавлено. А если кто пытался сохранить человеческий облик, что-то свое, тот жестоко платился за это. Его посылали чистить уборную, гоняли гусиным шагом кругом палатки, заставляли кричать в голенище сапога «Я дурак».