Песня эта согревала, наполняла чем-то хорошим солдатское сердце. Хотелось крикнуть доброе напутствие самим себе:
«Счастливого пути! Будем слагать новые песни, будем искать новые слова, новую жизнь, новое счастье! Нам еще рано умирать, мы молоды!»
Глава вторая
1
Мы ехали в вагонах-теплушках. Ночи стали прохладные, и на ночь двери закрывали. Но днем под стук колес мы смотрели на бежавшие мимо нас леса и перелески, на мокрые побуревшие поля. Командиром нашей роты оказался прапорщик Ненашенцев, тот самый, который просил нас петь песню. На вид он был человек тихий, смирный. Все дела роты вершил старший унтер-офицер Зудилов; он у нас за фельдфебеля, мужик расторопный, хозяйственный, бывалый; достает нам продовольствие — чай, сахар, хлеб. Обедаем мы на больших станциях в дощатых бараках. Когда поезд долго стоит, Зудилов выгоняет всех нас из вагонов и велит делать уборку. Потом Ненашенцев залезает в теплушку, садится на доску, перекинутую с одних нар на другие, и читает нам «Тараса Бульбу». Солдаты стоят слушают. А кто-нибудь нет-нет да и подмигнет: «Молодой, мол, чего с него спросишь! Пусть читает!» Но многим повесть нравилась, и на остановках солдаты просили, чтобы им еще почитали про удалого старого казака. Иногда маршевики начинали сами рассказывать сказки и разные истории. Тут только слушай!
Одна история про мужика мне надолго запомнилась. Жил один мужик, и жил он непохоже на других, все у него по правде выходило. Одно было неладно — в церковь не ходил. Вот ему и говорят соседи: «Послушай, друг! Ты очень хороший человек, но почему в церковь не ходишь? Это ведь плохо». — «Ну что же, — говорит мужик, — давайте пойдем в церковь, раз вы говорите — плохо». Церковь была на той стороне реки. Пели мужики в лодки и поплыли. А этот мужик прямо по воде идет и не тонет. Пришел в церковь и видит — черт там в углу стоит и на листок имена грешников записывает. Мужик не утерпел и выругал черта. Черт и его записал. А назад мужик уже не смог по воде пешком идти, должен был в лодку сесть.
Ненашенцеву сказка не понравилась.
— Это, — говорит, — не православная, а сектантская.
Рамодин стал ему возражать. Тогда Ненашенцев отвел его подальше от солдата и сказал:
— Вы уже пострадали однажды за неразумные речи, попали в маршевую роту. Я вас хочу предостеречь. Не надо второй раз добиваться этого...
Доехали до Москвы. Но побывать нам на ее улицах не пришлось. Дорогой из нашей роты сбежали двое солдат, да и в других ротах многие поотстали. Поэтому в город никого не пускали, а скорей-скорей перевели наш эшелон с Казанского вокзала на Павелецкий. И мы, вдоволь насмотревшись в раскрытые двери и окна на дымные трубы, закопченные стены, мосты и туннели, поехали куда-то на запад.
Я написал домой и Маше, что мы едем на фронт, а на какой — пока неизвестно, сообщу, когда приедем на место.
А место это оказалось довольно далеко. Ехали мы недели две до границы с Австрией, где наши войска после успешного наступления в Галиции опять отступали. Теперь на реке Сбруче мы должны были опять закрепиться и отразить немецкий натиск. Так нам говорили солдаты-фронтовики, когда мы выгрузились на станции Ярмолинцы. От этой станции трое суток мы шли пешком и слушали, как нарастал гул канонады. По обочинам дороги видны были огромные воронки. Последний переход весь день двигались под дождем. Ночевали в коровниках, хлевушках и на сеновале брошенного фольварка. Ночью видны были вспышки осветительных ракет и слышна беспорядочная ружейная стрельба.
Утром пришел из штаба полка связной и повел нас по овражку на передовую на пополнение потрепанного в боях стрелкового полка.
Утро было погожее, немного туманное. Бурые мокрые листья кустарника нависали над головой, и капли брызгали в лицо. В лазурной синеве неба кудрявились странные маленькие белые облачка. Они появлялись внезапно и медленно расплывались.
— Что это? — спрашивал Рамодин.
— Это шрапнель рвется, — отвечал Зудилов.
Где-то стреляла пушка, стрекотал пулемет. И было страшно. Казалось, что всю эту стрельбу вели по нашей колонне. А на самом деле нас никто и не заметил. То была обычная фронтовая перестрелка. Вечером нас накормили горячим гороховым супом. И спали мы на соломе в землянках второй линии. Утром пошли на первую линию. Это были глубокие окопы вдоль реки. На той стороне — «герман». Он бросает сюда мины, бомбы, а иногда шлет и «чемоданы» — тяжелые снаряды. Солдаты в потрепанных, вымазанных глиной и ружейным маслом шинелях, но вид у них довольно бодрый. Поздоровались, покурили. И начались расспросы: откуда родом, в каком запасном обучались и скоро ли будет мир?