— Да мне только четверть часика! — настаивала старая женщина, и Де Лоо направился в центральный зал, где на стремянке стоял мужчина и вкручивал маленькие лампочки в светильники. Судя по плакетке на халате, он был хозяйственником. Спустившись вниз, он с пониманием кивнул.
— Бюро забито битком! Там стоят все упаковки от картин и все такое прочее. Я даже до своих бутербродов добраться не могу. Может, где впереди, рядом с гардеробом?
— Но только действительно лишь четверть часа! Потому что потом все и начнется, — сказал Россе, а Де Лоо снял коляску с тормоза и покатил ее в вестибюль. Двери в оба туалета стояли открытыми, перед ними тележка из дешевого супермаркета «Aldi», полная тряпок, пластиковых бутылок, ведерок. Уборщица протирала кафельный пол, пахло «Доместосом», и он направил коляску в угол, в пустое пространство под широкой лестницей, которая вела наверх. Здесь, посреди коробок с бумажными тарелками и пластмассовыми ножами и вилками, художница еще раз взглянула на него, а он переставил спинку кресла, чтобы ей было удобнее.
— Как вы думаете, Симон? — Она прошептала эти слова, но они отдались негромким эхом от стен, облицованных синтетикой. — Для чего все это? Есть ли в этом какой смысл?
Он погладил ее по плечу. Нежно, почти не касаясь, дотронулся до виска, словно она была ребенок с глазами на мокром месте, а она уставилась в стену, отковыряла там маленький кусочек облицовки, потом прижала его назад.
— В этом целая жизнь, — сказал он тихо, и после его слов она действительно задремала.
Когда он вернулся в каминный зал, Россе перелистывал какие-то списки и не поднял глаз.
— Разве она не чудо? — пробормотал он и отцепил один листок.
Но Де Лоо ничего ему не ответил, прошел мимо него к террасе, приоткрыл дверь, и тогда Россе поднял голову.
— Между прочим… — Улыбка исчезла с его лица, и он зажал в руке шариковую ручку, уперевшись верхним концом в подбородок. — Я что-то не могу найти ваш договор о найме квартиры, возможно, наша милая Лия забыла про него по неряшливости. За художниками такое часто водится… Может, вы при случае передадите мне копию.
Вопроса в голосе не было, и Де Лоо, шагнув за порог, молча кивнул. Телевизионщики расселись на садовой мебели под буком; они курили, просматривали газеты, звонили по телефону, и он сел на стул рядом со столом с напитками, наклонился вниз и включил маленький монитор, стоявший между мотками кабеля и прожекторами.
— Нет никакого договора о найме, — сказал он.
Тот, другой, вновь уткнувшийся в списки, втянул немного щеки и посмотрел на него.
— Ах, так? Хм. Это очень неожиданно для меня. Я даже не подумал о таком варианте. Значит, вы жили просто так, слепо полагаясь на веру и доверие… Я имею в виду у вас не возникало потребности в гарантии, в обеспечении своих жилищных прав и так далее? Обоюдно, так сказать?
Де Лоо коротко тряхнул головой, он крутил ручки настройки. После недолгого мелькания тестовой картинки и проезда камеры по только что виденным залам, на экране снова возник Россе, и Де Лоо стал смотреть в его голубые, удивительно уверенные в камере глаза и ответил ему, словно разговаривал с взаправдашним человеком:
— Я верю в добрые лица.
Тот, в телевизоре, положил локоть на полку над камином, скрестил руки на груди.
— Эти картины как окна, — сказал он и сделал паузу, казалось обдумывая что-то. — Большие, чисто вымытые окна, сквозь которые мы видим наконец тот совсем нематериальный свет — о нем нам поведали древние мистики — и которые позволяют заглянуть на миг в собственную душу: какой прекрасной, какой чистой, ах, какой божественной она может быть, если мы наконец освободимся от подлости, расчетливости и жадности. Жить — так легко. Умереть — тоже легко. Самое трудное — это страх перед жизнью, страх перед смертью, и от него нас может избавить только искусство, хотя бы на мгновения.
5 глава
ИНЕЙ
Ветер гнал по асфальту первые снежинки, кружил их в свете уличных фонарей на разделительной полосе, бросал на окна, где они тут же таяли, из кафе просматривался перекресток и был виден заколоченный досками фонтан. Перед ним стояла легковая машина с вмятиной на корпусе, переднее стекло разбито, трещины, словно звездные лучи, разбежались в разные стороны. Мусор под оранжево-красной корзиной, висевшей на светофорном столбе и теперь лишь хлопавшей крышкой на ветру, запорошен белым снежком. На деревьях и кустах почти нет листьев; на другой стороне сквера перед телефоном для вызова такси стоит одна-единственная машина. А за ней виднеется фасад старой больницы на Урбанштрассе: низкое здание из желтого клинкерного кирпича, где располагались раньше приют для странников, лаборатории и отделения больницы. Над окнами часовни, теперь это приемное отделение психиатрической лечебницы, фиолетовыми буквами по желтому написано: Сеется в тлении, восстает в нетлении — прочитать это в темноте можно только благодаря тому, что буквы стали белыми из-за голубиного помета на них. Ветер нес по улице листву и клочки бумаги, с оглушительным треском лопнул вздувшийся пластиковый пакет, попавший под колеса автомобиля, медленно проезжавшего перекресток перед площадью Херманплац. Светофор не работал.