Я был уверен в этом. Она боялась. Слишком боялась. «Игра снова меняется», – как говорил герой одной из книжек, которую я прочел в детстве. Конечно, и самое главное в этом то, что я не чувствовал более ни страха, ни раздирающего душу сомнения. На меня не давил проклятый комплекс вины — Надя была жива, а ситуация снова была под контролем. «Давай просто поговорим», – мягко сказал я, попытавшись снова улыбнуться по-нормальному, чтобы успокоить ее. – «Надя, по…»
Внезапно, она с криком швырнула ружье на пол и побежала прочь из комнаты. Я среагировал мгновенно — подхватив оружие с пола, и тогда побежал за ней, чувствуя, с каким трудом сгибаются и разгибаются мои одеревенелые колени.
…
Опять этот чертов коридор, Надя мелькнула в конце него, ее яркая юбка, прилипшая к телу. Потолок плясал надо мною. Ружье я держал наперерез, в правой руке. Оно не мешало бегу, почти не мешало.
«Черт возьми, остановись!..» – выкрикнул я, ощущая, как разрываются в груди стремительные воздушные комки. Выкрикнул без особой надежды, что это подействует. Я выбежал в первую комнату, когда Надя была уже у двери. Она убегала!.. Неожиданно для себя я разозлился.
«ДА СТОЙ ЖЕ, ДУРА,» – заорал я во всю глотку, вскидывая ружье. – «ИЛИ Я УБЬЮ ТЕБЯ ЕЩЕ РАЗ, ПОНИМАЕШЬ?!..»
Она остановилась. Остановилась, как вкопанная, держась за ручку. От моего крика она пригнула голову. Надя не посмела дернуть дверь на себя — и вдохнуть ночной воздух. Воздух свободы.
Она знала. И я знал. Мы оба знали.
Что если бы она сделала это — я бы выстрелил.
Несмотря ни на что.
Прошло мгновение полной тишины. Затем она подняла голову и затравленно взглянула на меня. В ее глазах были грусть, тоска и отчаяние. Мне было жаль ее — но еще более жаль самого себя. Или… не знаю. Нечестно было думать об этом в тот момент.
(Она считала меня палачом. Идиотом. Сумасшедшим маньяком. Я преследовал ее, я был ужасен. Я заслужил это. Я был ее ночным кошмаром… но это было совсем неправильно. Хотя бы потому, что она – бог знает – Надя была МОИМ кошмаром. И все же мы нравились друг другу. Какой абсурд, не правда ли?..)
«УБЕЙ ЕЕ, ПОКА ОНА НЕ УБЕЖАЛА!» – выкрикнул внутри какой-то пронзительный безумный голос. Я не обратил на него внимания. Я не был им, он не был мною. Всего лишь голоса — они шли за мной с самого детства, мои неизменные невидимые спутники. Плата и цена. Но я выше того, что пытается заместить меня собою. «Надя…» – тихо и хрипло сказал я, – «Надя, прости меня.» Она не двинулась с места и ничего не сказала. Она не верила мне. Я испытал коварный укол безнадежного раскаяния.
«ТЫ НЕ ДУМАЛ О НЕЙ, А ТОЛЬКО О СЕБЕ. ТЫ ЗАГНАЛ ЕЕ В УГОЛ. И ХОЧЕШЬ ОДНИМ СЛОВОМ ИСПРАВИТЬ ЭТО. ЗАБУДЬ ОБ ЭТОМ», – холодно сказал рассудительный голос. Кажется, он всегда знал, как НЕ надо, но никогда не говорил, даже не пытался сказать, как надо. Секундное раздражение взбодрило меня. Я решил попробовать по-другому.
«Иди садись за стол, быстро», – коротко и резко приказал я, надеясь, что это приведет ее в чувство. – «Садись и не мешай мне, я буду думать.»
Она вздрогнула. Ее плечи приподнялись. Надя по-прежнему стояла в полусогнутой нелепой позе, вцепившись пальцами в дверную ручку.
«Надя, мне необходимо с тобой поговорить, слышишь? Я должен все объяснить тебе, хоть кому-нибудь. Сядь!»
Она медленно подчинилась, убрав руку от двери и прошагав к столику, так и не взглянув в мою сторону. Ее грудь под все еще мокрой кофтой жадно вздымалась и опускалась. Она была несчастна и беззащитна. Я ощутил легкое прикосновение стыда к моим щекам.
(«…грозный герой, придурок, ты успокоился и умничаешь только теперь, когда у тебя в руках ружье, а до этого, неужели ты настолько жалок, что способен только…»)
М-да. Плохо, но, в конце-то концов, могло быть хуже. Только — только нужно распутать окончательно этот чертов узел.
Поэтому, когда Надя села, я, не теряя времени. начал говорить. Я рассказал ей ВСЕ. Я не останавливался и говорил неторопливым спокойным голосом, хотя некоторые слова раздирали мне язык, кололи и жгли его, как листочки крапивы.
У меня не было иного выбора.
…
…Я не знаю, когда это началось. То ли когда я впервые увидел отца пьяным, пьяным в стельку, бормочущим под нос грязные глупости, моего доброго благородного отца. Или когда я заметил на лице его жены, моей матери, эту странную изменившуюся улыбку, будто извиняющуюся, в которой было что-то змеиное и вместе с тем такое теплое… женское… Так говорят о своем счастье, одновременно сомневаясь в нем, в его правильности. Впрочем, что я говорю. Счастье не может быть правильным. Но то счастье, которое несет в себе несчастье другого, близкого тебе человека… я не знаю. Мне просто трудно подобрать слова. Как трудно это было тогда, еще ребенку, так же трудно это и сейчас.