Я знал, что мне будет непросто в жизни, но старался не думать об этом. Брал пример с моего отца. Я не верю в свое счастье и мне сложно видеть счастье чужое. Просто неприятно. То, что преследовало меня все эти годы… Оно не было особо назойливым, это мое второе «я». Или третье, может быть, четвертое… Оно пряталось за моей спиной, оно жило во мне, ожидая своего часа. Мой детский инфантильный звереныш, для которого мир вокруг прост и дик, как заросли джунглей. Наверное. у каждого есть такой же, только ручной, одомашненный, лишь иногда подающий из глубины свой ленивый пык, чтобы напомнить о себе. Но у меня он другой. Он не привык к ласке и сонному теплу, он был слишком озлоблен, чтобы вилять хвостом и притворяться безобидным. Ему неведомы клетки разума, и он особенно опасен, когда его дразнят, задевают его больное место. Он не умеет быть игривым и нападает неожиданно, стремительно, чтобы убить, а не добыть себе пищу. Он убивает, чтобы отомстить за свою «обиду».
Я не умею любить, потому что любовь — это всегда жертва. В ее скрытом и чарующем облике. Любовь идет на компромиссы, она дарит их любимому. Но мой звереныш не может с этим согласиться. В каждой девушке – каждой – которая была мне симпатична, своим жестоким взором он узнавал… о да, мою мать. Она была всюду, и я бежал от этого, мой разум создавал теории, он объяснял все это, мое странное поведение, он таил от меня существование этого звереныша, который успел вырасти в стройного, мускулистого, но злобного и циничного зверя. Он вырос вместе со мной, с моими плохими снами и перепадами настроения, презрением к сексу и сознанием собственной ущербности. Он преданно хранил меня от всего, что угрожало бы ЕМУ. Между нами даже выработалось нечто вроде союзничества, симбиоза. Я делал вид. что не знаю о нем, а он, в свою очередь — обо мне. Так было удобно нам обоим. И все же я знал… чувствовал, где-то внутри.
Но так не могло длиться слишком долго. Он должен был как-то заявить о себе, показать свои сильные кривые клыки молодого тигра, рано или поздно. Звереныш избрал момент наиболее благоприятный, когда я сам полностью утратил контроль над собой. Жгучие противоречия раздавили меня, я был слишком слаб. А он, он был голоден и полон разрушительной энергии. У него скопилось ее предостаточно. И разум оказался бессильным, он потерпел поражение.
Если бы я знал, что с этим делать… если бы все было так просто… Но всякое «если» грешит неуверенностью. То, что я почти не сделал — ужасно, но я боюсь, жутко боюсь, что способен на еще большее зло. Звереныш не знает, что такое компромисс, и он не хочет останавливаться на достигнутом. Он требователен в своей беспредельной ненависти — ко всему похожему на то, что когда-то причинило ему боль. Это так. Но я не он. Я — другой. Может быть, далеко не идеал, но я не хочу никому причинять вреда и никогда не хотел. Я хочу жить как все, любить и радоваться жизни. Хочу научиться. Я хочу забыть о кошмарах, хочу исправить то, что сделал плохого и отныне совершать только добрые поступки. Но я не знаю, клянусь, не знаю, что мне нужно сделать, как поступить, чтобы выбраться из порочного круга, замкнутого лабиринта безумия, в который заманил меня мой маленький Минотавр…
«ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕ ДОЛЖНЫ РАССКАЗЫВАТЬСЯ КОМУ-ЛИБО, ПУСТЬ САМОМУ БЛИЗКОМУ ЧЕЛОВЕКУ. И ДЕЛО ДАЖЕ НЕ В ТОМ, ЧТО ОСТАЕТСЯ С НАМИ, КОГДА ЭТИ СЛОВА УХОДЯТ. ЧТО-ТО НЕОБЪЯСНИМОЕ ТЕРЯЕТСЯ. И, КАК ПРАВИЛО, ВМЕСТО НИХ ОСТАЕТСЯ ЛИШЬ ЗУДЯЩАЯ БЕЗДОННАЯ ПУСТОТА, ГНУСНОЕ ЧУВСТВО, КОТОРОЙ БЕЗРАЗЛИЧНЫ МЫ И ВСЕ ВЕЩИ, ПРОИСХОДЯЩИЕ В НАШЕМ ЗАМКНУТОМ СВЕТЕ...»
… Я не сразу понял, что замолчал. Причем молчу уже, наверное, с минуту или несколько. Полная замкнутая тишина окружала меня. НАС. Нигде не тикали стрелки секундного механизма часов, за окном не выл ветер, не гавкал пес; хрустальная люстра над потолком излучала серебряные светлые нити, наполняющие пространство комнаты. Только чуть потрескивало пламя в камине. печально темнели оконные проемы. Я выговорился. Жизнь продолжалась.
Я поднял глаза от своих ног и посмотрел на Надю. Она сидела чуть наклонившись вперед, подперев правую щеку кулачком. Зрачки ее темноватых глаз были расширены, но, к облегчению для себя, страха я в них не увидел. Было что-то другое. Тоска… или мучительная жалость, не знаю. лепестки ее мягких губ были полураскрыты, и беззвучно шевелились. Мое сердце дрогнуло, мне вдруг остро захотелось сказать что-то важное, утешить ее, сказать, что все в порядке, но мой язык словно пристыл к гортани. Первой нарушила молчание Надя.