— Я слушаю вас, Курт Вернер, — уже властным голосом произнес Роскин, — мы располагаем достоверными сведениями, и запираться бесполезно. Чистосердечное признание может облегчить меру наказания.
20
После дождя в поле висела знойная голубая дымка. Комары кружились над головами роем. От маленького села, которое нахтигалевцы обошли стороной, отчетливо доносился крик петухов и задиристый лай собак.
Проселочная дорога с цветущей полынью на обочине вела их к лесу. Дождевые лужи не обходили, а шлепали прямо по ним, разбрызгивая кирзовыми сапогами мутную воду.
Никита шел последним. От духоты гимнастерка на спине чернела пятнами пота. Хотелось пить, но во фляге уже не было ни капли воды, а глотать дождевую воду из дорожных луж было опасно: чего доброго, подхватишь какую-нибудь заразу, беды не оберешься.
В лесу, когда пережидали дождь, Никита уточнил по карте: до заброшенного лесного кордона далеко. Главное — добраться без всяких приключений. По дороге они пока никого не встретили — значит, следы их затерялись. Места здесь, по всей видимости, глухие, безлюдные, лесное комариное царство.
«Придем на место, костер разведем, — думал Никита, — дымом комаров разгоним, отоспимся. Ищи теперь нас, как ветра в поле. Хорошо — силы сохранили. Замолчим на время, а потом опять за дело. Скоро, скоро наши здесь будут, оценят по заслугам наши деяния. Шуму мы наделали на всю округу.»
Он поднял голову и посмотрел на своих людей. Их было пятеро. Шли молча, согнув спины, словно на их плечи давила небывалая тяжесть. Даже Дружбяк, обычно неутомимый в походе, и тот как-то сник, не слышно было его острот.
— Подтянись! — крикнул громко Никита, чтобы как-то взбодрить людей. — Хлопцы, чего носы повесили? Скоро у цели будем!
Но сам он в душе был неспокоен, разозлен, бог знает, на кого, вспыхивал в эти дни неожиданно, без всякого повода. «Утомился, — думал о себе, — нервишки стали сдавать. Столько дней в напряжении, тут и слон с ума сойти может. А впрочем, черт его знает, эта непонятная страна любого, даже самого господа бога, приведет в отчаяние».
Никита вспомнил свою первую встречу с людьми, отпущенными из тюрьмы. Казалось, кому бы, как не им, ненавидеть Советскую власть, а вышло наоборот. Или этот случай с девицей, которую пришлось уничтожить, чтобы она не выдала их чекистам. А ведь такие, как они, ущемленные Советской властью, должны были бы играть на руку врагам.
Обо всем этом Никита никому не рассказывал. Он боялся посеять сомнение в успехе всей операции. Правда, один раз в откровенном разговоре с Ватулей намекнул о загадочной славянской душе, о том, как смогли большевики проникнуть в души людей, воспитать в них непреоборимую любовь к советской власти. Ватуля тогда пожал плечами и медленно произнес только два слова:
— Непонятный народец...
Потом он долго молчал, размышляя о чем-то своем, что хранилось в тайниках его души, и со вздохом заговорил:
— Много лет я прожил среди этих людей, а вот понять их до сих пор не могу. Ленинское учение действует на них, словно гипноз, ради этого они готовы на любое самопожертвование. Этого нам с вами не понять...
Вспомнив сейчас об этом разговоре, Никита почему-то против своей воли горько усмехнулся.
Через полчаса они были уже в лесу. Старые глубокие колеи дороги, перехлестнутые корневищами, светились водой. Комаров здесь было видимо-невидимо. Они набрасывались, словно пчелы из улья, кололи, жалили щеки, лоб, уши, руки. От них отмахивались сломанными ветками до усталости в руках.
Дорога вывела их на песчаную греблю, переходящую в плотину пруда. Кудрявые вековые дубы росли по краям плотины. Через минуту нахтигалевцы увидели покосившееся здание старой мельницы. По всему было видно: здесь уже давно никто не жил.
Никита быстро вышел вперед и приказал всем остановиться. Над плотиной гулял ветерок, и комаров, казалось, стало меньше.
— Ну, вот мы и на месте! — сказал он, как можно бодрее, и первым зашагал по прогнившему мостику, отделявшему дом от плотины.
Ржавые петли двери жалобно заскрипели. Никита шагнул в темную пустоту, и в лицо сразу же ударил горький запах мучной пыли, мышиного помета.
«Да, помещеньице не из приятных, но жить можно, это не то, что разрушенный сарайчик углежогов.» Оглядевшись, привыкнув к темноте после яркого дневного света, он подал рукой знак, и все диверсанты вошли вовнутрь. В пустоте здания их голоса зазвучали громко, отдаваясь гулким эхом.
Бревенчатые стены мельницы, припудренные серой мучной пылью, обросли по углам паутиной. На ржавых костылях, вбитых в бревна, висели железные обручи с шипами для мешков, острые молотки, которыми когда-то ковали жернова, масленка, поржавевшая от времени, и старый фонарь «летучая мышь.» Все выглядело ветхим, тленным, вызывало невольно тоску в сердце.