- О чем ты меня спрашиваешь?
- Знай одно, - в порыве любви и Отчаяния она прижала его к груди, словно малого ребенка, - знай, что я никогда не упрекну тебя. Знай, что я пожалею тебя и останусь верна тебе. Знай, что я спасу тебя любой ценой. Том, подумай, тебе нечего сказать мне? Шепни совсем тихо. Скажи только "да", - и я все пойму!
Она приблизила ухо к его губам, но он упрямо хранил молчание.
- Ни единого слова, Том?
- Как могу я сказать "да" или "нет", когда я не знаю, о чем ты говоришь? Послушай, Лу, ты хорошая, славная, и я понимаю, что я тебя не стою - не такого брата бы тебе иметь. Но больше мне тебе нечего сказать. Иди спать, иди.
- Ты устал, - прошептала она более спокойным тоном.
- Да, смертельно устал.
- Сегодня у тебя было много забот и хлопот. Открылось что-нибудь новое?
- Известно только то, что ты слышала... от него.
- Том, ты никому не говорил, что мы ходили к тем людям и видели их там втроем?
- Нет. Ты же сама настаивала, чтобы я держал это в тайне, когда просила меня проводить тебя.
- Да. Но я ведь тогда не знала, что случится.
- И я не знал. Откуда я мог знать?
Уж очень быстро он произнес эти слова.
- Следует ли мне, после того что случилось, сознаться, что я ходила туда? - спросила Луиза, поднявшись с колен и стоя возле кровати. - Нужно ли это? Должна я это сделать?
- Бог мой, Лу, - отвечал Том, - не в твоих привычках советоваться со мной. Говори или не говори, как хочешь. Если ты будешь молчать, и я буду молчать. Если ты расскажешь, что ж, так и будет.
Было темно, и они не видели друг друга, но и он и она говорили очень осторожно, взвешивая каждое слово.
- Том, как ты думаешь, тот человек, которому я дала деньги, в самом деле причастен к ограблению?
- Не знаю. Не вижу, почему бы и нет.
- Он показался мне очень честным.
- Это ничего не значит. Кто-нибудь может казаться тебе нечестным, а на самом деле быть честным.
Он запнулся и умолк. Молчала и она.
- Впрочем, - продолжал Том немного погодя, словно приняв какое-то решение, - раз уж ты об этом заговорила, то имей в виду, что он отнюдь не внушал мне большого доверия. Я даже вышел с ним за дверь, чтобы с глазу на глаз объяснить ему, что он должен ценить подарок моей сестры, - и пусть хорошо распорядится этими деньгами. Ты ведь помнишь, что я выходил вместе с ним. Я ничего дурного не хочу сказать о нем. Может быть, он и отличный малый, не знаю. Надеюсь, что это именно так.
- А он не обиделся на тебя?
- Нет, он выслушал меня спокойно; во всяком случае, вполне учтиво. Где ты, Лу? - Он сел на кровати и поцеловал ее. - Спокойной ночи, дорогая, спокойной ночи.
- Больше тебе нечего мне сказать?
- Нет. Что я мог бы сказать еще? Уж не хочешь ли ты, чтобы я тебе лгал?
- Меньше всего, Том, я хочу, чтобы ты лгал мне этой ночью, сколько бы ночей - и, надеюсь, более счастливых - тебе ни суждено прожить.
- Спасибо, Лу. Я так устал, что, кажется, готов сказать, что угодно, лишь бы мне дали уснуть. Иди ложись, иди.
Он еще раз поцеловал ее, отвернулся к стене, натянул одеяло на голову и лежал так тихо, словно уже пробил тот час, которым сестра заклинала его сказать правду. Она постояла еще немного возле кровати, потом медленно отошла. Открыв дверь, она еще раз с порога оглянулась на него через плечо и спросила, не звал ли он ее? Но он лежал не шевелясь, и она, бесшумно притворив дверь, спустилась в свою комнату.
Тогда злополучный мальчишка осторожно выглянул из-под одеяла и убедился, что она ушла; сполз с постели, запер дверь и опять уткнулся в подушку; он рвал на себе волосы, плакал упрямыми слезами, боролся с любовью к сестре, ненавидел и презирал самого себя, но не чувствовал раскаяния и столь же бесплодно ненавидел и презирал все доброе на земле.
ГЛАВА IX
Обретенный покой
Миссис Спарсит, проживая ради укрепления своих нервов в усадьбе мистера Баундерби, так зорко присматривалась ко всему из-под густых кориолановских бровей, что глаза ее, подобно двум маякам на скалистом берегу, предостерегли бы любого благоразумного моряка об опасности, таившейся в римском носе, который, словно гордый утес, грозно высился, окруженный темными кручами, - не будь ее непроницаемого спокойствия. Хотя с трудом верилось, что по вечерам она удаляется в свою комнату не только для виду, ибо и тени дремоты не бывало в ее античных глазах, и сколь ни странным казалось, что ее непреклонный нос может уступить естественной потребности в отдыхе, однако - сидела ли она праздно, поглаживая свои жесткие, негнущиеся митенки, похожие на проволочные ящики для хранения мяса, или рысила к неведомой цели, опираясь на стремя из бумажной пряжи, она неизменно являла собой пример безмятежной кротости, и, глядя на нее, оставалось только предположить, что это голубиная душа, которую шаловливая природа заключила в земную оболочку хищной птицы.
Ее способность рыскать по дому просто поражала. Как ухитрялась она попадать из одного этажа в другой, казалось неразрешимой загадкой. Дико было бы подумать, что столь благовоспитанная особа, связанная родственными узами с высшим кругом, станет прыгать через перила лестницы или съезжать по ним; а между тем изумительная легкость, с какой она перемещалась, наводила именно на эту нелепую мысль. Вызывало удивление и еще одно свойство миссис Спарсит - она никогда не спешила. Кубарем скатившись с чердака в сени, она появлялась там без малейших признаков суетливости или одышки. И ни единое человеческое око ни разу не видело, чтобы она ускорила шаг.
Она сильно благоволила к мистеру Хартхаусу и имела с ним несколько весьма приятных бесед. Однажды утром, вскоре после своего прибытия, повстречав его в саду, она церемонно присела перед ним и сказала:
- Как будто только вчера это было, сэр, что я удостоилась чести принимать вас в банке и вы пожелали узнать адрес мистера Баундерби!
- Этот случай, могу вас заверить, навеки запечатлен в моей памяти, сказал мистер Хартхаус, томно склонив голову в ответ на реверанс миссис Спарсит.