Внезапно он понял, кто из них раввин. Тот, что в кепке, черноволосый, рыжебородый, с нелепым приплюснутым носом, локти уперты в колени, кулак у рта, — человек, не щадящий себя: пока все взывали, причитали и восклицали, он был незаметен, но теперь поднялся, с грохотом отодвинул стул и заговорил будничным голосом. Блейлип продолжал его разглядывать: на вид около пятидесяти, изуродованные руки — двух пальцев не хватает, остальные без ногтей. Вздувшиеся жилы на шее, как цепи. Все притихли — это было не просто внимание, а нечто большее. Блейлип увидел происходящее в ином свете: присутствующие относились к раввину как к ребенку, с собственническим чувством взрослых, обступивших детскую кроватку, и сам раввин тоже обращался к ним соответствующим тоном, как к родителям, людям в возрасте, — уважительно, благоговейно, немного виновато. Они — родители, он — их дитя, и вину перед ними ему не избыть. Он сказал:
— А что дальше? А дальше мы читаем, что коен гадоль отдает того козла, который предназначен для Азазеля, одному из коаним, и коен уводит его в пустынное дикое место, посреди которого высится утес, и отрезает кусочек от красной шерстяной повязки на шее козла и привязывает его к скале, чтобы отметить место, а потом сбрасывает козла с утеса, и тот кубарем летит вниз, вниз, вниз и разбивается на смерть. Но службу в Храме нельзя продолжать, пока не станет известно, что козел отдан пустыне. Каким же образом они узнавали об этом в городе, отстоящем далеко-далеко от этого места? На протяжении всего пути из пустыни до Иерусалима в землю были врыты столбы, и на верхушке каждого столба сидел человек с большим платком в руке и махал, получались такие крылатые столбы, летящие друг к другу, одно крыло за другим, пока весть о том, что козел сброшен со скалы, не доходила до первосвященника. И лишь после этого коен гадоль завершал свои песнопения, взывания, благословения и мольбы. В окрестностях Сарона часто случаются землетрясения — коен гадоль просит: и да не станут их дома их могилами. И затем начинался торжественный проход, нет, шествие, праздник: все следовали за первосвященником к его дому, он вышел живым из святая святых, все прегрешения искуплены, все очищены, исцелены, и они пели, что он подобен лилии, луне, солнцу, утренней звезде в облаках, золотому блюду, цветущей оливе… Вот, господа, как было и как снова будет в Храме после прихода Машиаха. Мы читаем это, — он похлопал по своей книге, — в Мишне Йома[9], Йома — таргум[10] для Йом Кипура[11], но кто искупает, кто дарует очищение? Разве козел, принесенный в жертву Азазелю, искупает, разве коен гадоль очищает и освящает нас? Нет, лишь один Всевышний очищает, и только мы сами можем искупить свои грехи. Рабби Акива напоминает нам: «Кто дарует очищение? Отец наш Небесный». Так для чего же, господа, был, по-вашему, нужен Храм? Зачем козлы, бык, кровь? И почему все это должно быть восстановлено Машиахом? Вот вопросы, от которых нельзя отмахнуться! Кто из нас готов убить животное не ради пищи, а ради идеи? Кто из нас способен обречь животное на смерть? Кто из нас, совершая это, не почувствовал бы себя грешником? Не ощутил бы стыд Эсава? Конечно, можно сказать, что тогда были другие времена, что все эти обряды устарели, что сегодня мы чище, лучше и не проливаем кровь с такой легкостью. Но ведь, говоря по правде, это не так, и все мы знаем, что это не так. Просто в наши дни животных заменили людьми. Что значит слово «Азазель» точно не известно — мы называем это пустыней, кто-то считает, что это ад, обиталище демонов. Но что бы мы ни имели в виду под «пустыней», что бы ни имелось в виду под «адом», несомненно самое простое значение: вместо. Пустыня вместо земли, дарящей покой и отдых, ад и демоны вместо жизни, изобилия, мира. Козлы вместо людей. Неужели в Храме не нашлось ни одного человека, кто, глядя на этих прекрасных, сильных животных, их сверкающую шерсть, блестящие копыта, чуткие ноздри, мышцы, как у нас, нежные глаза, ничем не отличающиеся от наших, неужели никто, глядя на это удивительное трепещущее создание, повторяю, неужели никто в тот миг, когда нож распорол мех и вошел в плоть, и забила кровь, не ощутил красоту живой твари? Неужели никто не испытал благоговейный ужас, наблюдая, как это живое чудо превращается в тушу? И не подумал: как я похож на этого козла! Козел уходит, я остаюсь, козел вместо меня. Неужели никто не узнал в козле, уводимом к Азазелю, свою собственную судьбу? Смерть не разбирает: одного она настигает у алтаря, другого у подножия утеса… Господа, сейчас, мы, если можно так сказать, в Храме, Храме, лишенном святая святых, — когда Храм был разрушен, он оставил мир, и у мира не было другого выхода, кроме как притвориться Храмом в насмешку. До прихода Машиаха не может быть первосвященника, у нас нет права благословлять толпы, нет власти, мы не можем взывать ни к кому, кроме как к самим себе, и только к самим себе, в своем одиночестве, в своем ничтожестве, мы вместо, мы как эти козлы, наша судьба решена, мы предназначены либо для алтаря, либо для Азазеля, но в любом случае обречены на заклание… О дорогие мои папочки, у нас отняли возможность выбирать, нас влекут, мы несвободны, мы только вместо: всегда вместо, вместо выбора у нас ярмо, вместо того, чтобы идти куда хочется, мы вынуждены идти, куда нам укажут, вместо свободы, у нас на шее веревка из красной шерсти, мы жили в местечках, нас загнали в лагеря, мы были в поездах, нас втолкнули в душегубки, в отсутствие Машиаха безбожники создали государство, и вот теперь враги точат на него зубы. Все, что делается без Машиаха, тщетно. После того как Храм оставил мир и мир надсмеялся над Храмом, все мы на земле превратились в козлов или быков, тварей женского или мужского пола, а все наши молитвы не более чем блеяние и ржание на пути к оставленному алтарю, пустыне, где повсюду Азазель. Папочки, как можно жить? Когда же придет Машиах? Вы! Вы, гость! Куда вы смотрите, кто вы такой, чтобы отворачиваться?