Руководители СССР вполне логично ожидали вклада в общую победу и от известных деятелей литературы. Даже совсем не «советская», негативно настроенная к той власти поэтесса Ахматова создаст цикл сильных и искренних стихов военной поры: «Мы знаем, что ныне лежит на весах / И что совершается ныне…» А что же писал вполне благополучный литератор Зощенко в те дни, когда его родной город и сотни тысяч его жителей умирали от голода, сражаясь с вражеской блокадой? Весь свой талант Зощенко в комфортной эвакуации вложил в повесть «Перед восходом солнца». Зная это произведение, стоит просто сопоставить его содержание с тем, что происходило в нашей стране в те дни, месяцы и годы, когда оно создавалось. Напомню, что тогда шла — как ни пафосно это звучит — Великая Отечественная война. Для тех, кто не знаком с этим плодом творчества Зощенко, хорошее представление о нём даёт аннотация современного публициста и литературоведа Дмитрия Быкова. По его мнению, данная повесть — это «…исповедальный рассказ о том, как автор пытался победить свою меланхолию и страх жизни. Он считал этот страх своей душевной болезнью, а вовсе не особенностью таланта, и пытался побороть себя, внушить себе детски-жизнерадостное мировосприятие. Для этого (как он полагал, начитавшись Павлова и Фрейда) следовало изжить детские страхи, побороть мрачные воспоминания молодости. И Зощенко, вспоминая свою жизнь, обнаруживает, что почти вся она состояла из впечатлений мрачных и тяжёлых, трагических и уязвляющих… В результате "Перед восходом солнца" превращается не в повесть о торжестве разума, а в мучительный отчёт художника о бесполезной борьбе с собой»{634}.
Вот так — гибнут миллионы соотечественников в страшной войне на истребление с беспощадным агрессором, а писатель Зощенко трудится в эвакуации, с вдохновением описывая, как «пытался победить свою меланхолию». Ленинград пытается победить голод, а гражданин Зощенко вдохновенно воюет со «страхом жизни» в «бесполезной борьбе с собой». Принимая во внимание время создания данного произведения Зощенко, будут вполне понятны и раздражённые слова Жданова, произнесённые по этому поводу в августе 1946 года: «В этой повести Зощенко выворачивает наизнанку свою подлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием…»{635} Заметим, что, кардинально отличаясь по стилю и цели, слова Дмитрия Быкова здесь, по сути, смыкаются со словами Жданова.
Это в наше благополучное время, когда сверху (уже или ещё) не падают чужие бомбы, сытые любители такого типа творчества вправе ценить рефлексии и самокопания Зощенко. В других же исторических условиях, во время войны и сразу после неё, такое «душевное» выковыривание творцом собственных внутренностей неизбежно вызовет у сражающегося большинства лишь справедливое раздражение и понятную злобу в отношении духовного дезертира. Не случайно Константин Симонов в мемуарах, отдав дань писательской солидарности при упоминании критики Зощенко со стороны сталинской власти, всё же не удержался и осторожно заметил, что «к Зощенко военных лет не питал того пиетета»{636}. В переводе с аккуратного языка мемуаров Симонова-писателя на простой язык Симонова-фронтовика «не питал пиетета» явно будет звучать куда грубее, примерно как у Жданова: «А Зощенко, окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками»{637}.
Ещё во время войны, когда в конце 1943 года повесть Зощенко «Перед восходом солнца» начали печатать в журнале «Октябрь», это произведение встретило недоуменные отклики. 11 января 1944 года секретарь Ленинградского горкома по пропаганде Александр Маханов передал Жданову письмо работников Ленинградского радиозавода. И во время войны люди читали литературу, с удивлением отмечая: «Зощенко занят только собой… Противно читать повесть. Непригляден и сам автор… Писателю Зощенко не мешал в работе артиллерийский обстрел…»{638}
Маханов намеревался опубликовать это письмо в «Ленинградской правде», Жданов предложил напечатать его в центральной прессе, написав жёсткую резолюцию: «…Усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось»{639}. Чтобы было понятнее, поясним: подписавшие письмо работники Ленинградского радиозавода — небольшая группа людей, оставшихся в осаждённом городе после эвакуации основного производства. В условиях блокады, под регулярным артобстрелом они обеспечивали сложнейшее тогда производство коротковолновых переносных раций «Север». Освоить такую технологию в то время могли только в Ленинграде. И это производство, кстати, начиналось с рабочего совещания военных и инженеров у Жданова в Смольном.
Секретарь горкома по пропаганде Александр Иванович Маханов проработал в городе всю блокаду, именно он курировал все без исключения вопросы культуры в осаждённом Ленинграде — от работы местного радио до создания первого музея блокады, он же занимался вопросами эвакуации и спасения ленинградских деятелей культуры, того же Зощенко — в частности. Свою гневную резолюцию по поводу творчества эвакуированного в тыл писателя Жданов наложил 11 января 1944 года, в разгар подготовки операции «Январский гром», которая окончательно снимет блокаду с Ленинграда; ровно через три дня он поднимется на простреливаемую немцами крышу недостроенного Дома Советов, чтобы лично наблюдать за началом наступления…
Представляется, что и у оставшихся в блокадном Ленинграде рабочих радиозавода, и у Маханова, и у Жданова в этих условиях было моральное право жёстко критиковать только что перебравшегося из Алма-Аты в Москву ленинградского писателя Зощенко.
Надо учесть, что и Зощенко, и Ахматова были ленинградскими литераторами. Вспомним: весна — лето 1946 года — это время укрепления позиций «ленинградской группы» Жданова и аппаратного поражения Маленкова. Но Георгий Максимилианович, человек с 1920-х годов близкий Сталину, опытнейший подковёрный политик, не мог не сопротивляться. И негативное внимание к литературным журналам Ленинграда стало для него шпилькой, которую он не преминул воткнуть в наступавших «ленинградцев».
В редакциях, естественно, не знали всех тонкостей верхушечных умонастроений. Однако Ленинградский горком, непосредственно курировавший городскую печать, вероятно, не без подсказки Жданова, в июне 1946 года решил обновить руководство журнала «Звезда». Прежним редактором был 46-летний Виссарион Саянов, ленинградский поэт и журналист, сын профессиональных подпольщиков-эсеров, выросший в сибирской ссылке, куда при царе его родителей сослали на вечное поселение. Новым редактором назначили 36-летнего ленинградского журналиста Петра Капицу, только что демобилизованного из военно-морского флота. Здесь тоже проявилась кадровая политика Жданова и его «ленинградской группы» — двигать наверх молодых, сочетавших довоенное образование и практику с фронтовым опытом.
Благодаря Капице у нас теперь есть уникальная возможность представить ключевые события августа 1946 года не только через сухие документы и стенограммы, но и с помощью прекрасно дополняющих и оттеняющих их живых воспоминаний. При этом свои короткие мемуары Пётр Капица написал в 1980-е годы прошлого века, не зная о содержании ещё закрытых партийных архивов. Дадим ему слово:
«Не знаю, что побудило Саянова в последнем "его" номере завести новый отдел — для малышей. Он поместил детские стихи Корнея Чуковского и небольшой рассказик Михаила Зощенко "Приключения обезьяны".
Сдвоенный номер "Звезды" с цифрами "5—6" вышел в конце июля, когда я собирался уже сдать в набор первый "свой" номер — "7—8". Но сделать это не удалось. В начале августа нас срочно вызвали в Москву… В пути мы узнали, что в той же "Красной стреле" едут секретарь горкома партии — Попков и Широков»{640}.
Уточним: Широков был секретарём Ленинградского горкома по пропаганде, а вот Пётр Попков был новым первым секретарём и обкома, и горкома, то есть высшим чином в государственно-партийной иерархии Ленинградского региона. И его вызов в столицу говорил о многом…