«Тов. Жданов спрашивает, как могло получиться, что не удалось удержать препарат в руках советских учёных и секрет изготовления препарата стал известен американцам?.. Тов. Жданов замечает, что всё это сделали без разрешения правительства и это оставило неприятный осадок с точки зрения интересов как советской науки, так и Советского государства. Зачем вас ввязали в это дело? Кто-то вас агитировал? Зачем тянули вас на договор с американцами?
Клюева соглашается с тов. Ждановым, что всё это действительно получилось нехорошо…»{683}
На следующий день, 29 января, в кабинет Жданова к двум часам дня был вызван уже министр здравоохранения СССР, 46-летний Георгий Митирев, сын оренбургского крестьянина, в 1930-е годы выросший от заведующего вендиспансером до наркома здравоохранения. В годы войны Митирев своей самоотверженной работой обеспечил отсутствие эпидемий в сражающейся стране. Но в новых условиях, по мнению Жданова, не справился с работой: «Как же вы могли допустить, что у вас из-под носа крадут государственные достижения? Линия министерства во всём этом деле выглядит не как линия защиты государственных национальных интересов, а как линия низкопоклонства и раболепия перед заграницей»{684}.
Ключевые слова — «низкопоклонство», «раболепие перед заграницей» — прозвучали. Фактически наш герой в эти дни провёл настоящее следствие: изучил массу медицинских и иных документов, в частности подробные материалы МГБ о проявлениях американцами интереса к противораковым исследованиям в СССР, встретился и опросил множество учёных и чиновников от науки. Так, Жданов почти пять часов разговаривал с академиком Лариным, который передал материалы Роскина и Клюевой американцам, опросил всех заместителей министра здравоохранения и т. п.
Неприятным итогом этих действий стало понимание того, что советские учёные и руководители науки не вполне осознают грань между научным сотрудничеством и сохранением собственных достижений, а главное, несмотря на явные успехи отечественной науки последних лет, всё ещё рассматривают себя как находящихся на обочине научного мира.
Послевоенный СССР уже замахивался на мировое лидерство. Но политический центр мира закономерно должен стать и научным, и культурным центром. Такое «периферийное» сознание советских учёных конечно же не соответствовало этим амбициям — настроения требовалось менять.
Передавший американцам материалы академик Парин и чиновник Минздрава, ответственный за подписание соглашения с послом Смитом, были арестованы в феврале 1947 года. Но чисто репрессивные меры, по мнению Жданова, здесь были явно недостаточны. Необходимо было наглядно и доходчиво разъяснить всему научному сообществу новую ситуацию, возникшую в результате соперничества цивилизаций. На многолетнюю и кропотливую «воспитательную» работу просто не оставалось времени, да и жёсткие нравы поколения, пережившего две мировые и Гражданскую войны, брали своё.
При желании и Клюевой с Роскиным, и многим иным учёным и научным руководителям, замешанным в деле о передаче научных сведений американцам, можно было предъявить уголовные обвинения, но их вина и просчёты оставались скорее в области морали и политической сознательности. К тому же высшее руководство СССР прекрасно понимало ценность научных работников, а в отдельных случаях и их незаменимость, поэтому было решено показательно наказать провинившихся учёных, но не посредством уголовного преследования, а иным, совсем новым способом — судом чести.
Обычно исследователи при упоминании послевоенных судов чести сразу отсылают читателей к их аналогам в царской России. Но в данном случае это не вполне верно — аналоги существовавших до революции офицерских судов чести в СССР появились ещё в 1939 году и тоже в вооружённых силах. Сложно сказать, кто первый — Сталин или Жданов — предложил распространить суды чести за пределы армии, на государственных служащих и сотрудников госучреждений. Однозначно одно — возникла эта идея в самом конце зимы 1947 года и именно в связи с делом профессоров Клюевой и Роскина.
25 марта Жданов представил Сталину на утверждение проект постановления ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах». Проект был подготовлен Ждановым вместе с его выдвиженцами — А.А. Кузнецовым и М.А. Сусловым.
Подготовленный Ждановым текст гласил:
«1. В целях содействия воспитанию работников государственных органов в духе советского патриотизма и преданности интересам Советского государства и высокого сознания своего государственного и общественного долга, для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника, в министерствах СССР и центральных ведомствах создаются суды чести.
2. На суды чести возлагается рассмотрение антипатриотичных, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершённых руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти проступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке»{685}.
По духу и смыслу этот документ был близок к положению о товарищеских судах чести в РККА 1939 года. Здесь вообще можно говорить о распространении на госслужащих послевоенного СССР строгой армейской дисциплины — достаточно вспомнить, что в то же время шло введение униформы для большинства гражданских министерств и ведомств Советского Союза, от дипломатов до банковских работников. Для учёных мундиры не вводили, но жёсткая послевоенная дисциплина распространялась и на них.
Постановление «О судах чести» было подписано двумя первыми лицами страны — Сталиным, как председателем Совета министров, и Ждановым от имени правящей партии.
По их мнению, суды чести, избиравшиеся общим тайным голосованием из работников соответствующих министерств и ведомств, должны были выкорчёвывать у своих коллег благодушное отношение к служебным обязанностям, угодничество перед иностранными структурами и явлениями, а главное, воспитывать во всём государственном аппарате советский, выражаясь современным языком, корпоративный дух.
На подготовленном Ждановым проекте постановления «О судах чести» к машинописному тексту его рукой был приписан 13-й пункт: «В первую очередь суд чести организовать в Министерстве здравоохранения»{686}. Первыми подсудимыми должны были стать уже хорошо знакомые Жданову супруги — Нина Клюева и Григорий Роскин.
Вспомним, что Андрей Жданов сам когда-то стал объектом похожего суда чести 139-го запасного полка, в июле 1917 года отлучавшего его от офицерского сообщества за политические симпатии к Ленину. Наверняка весной и летом 1947 года, уже сам выступая творцом нового суда чести, он не раз вспомнил события тридцатилетней давности…
Подготовка к первому и показательному суду шла в апреле — мае 1947 года. 8 апреля прошли выборы первого суда чести в системе Минздрава СССР, в них приняли участие 1695 медиков и учёных. Как умелый «пиарщик», Жданов готовил не только сам воспитательный процесс, но и информационную кампанию вокруг и после него. Именно в рамках этой подготовки и зашла речь о деле Клюевой — Роскина 13 мая 1947 года на встрече Сталина и Жданова с писателями Симоновым, Горбатовым и Фадеевым. Поэтому вернёмся к воспоминаниям Константина Симонова о том майском вечере, когда вождь СССР неожиданно заговорил о низкопоклонстве интеллигенции перед заграницей и предложил Жданову передать литераторам письмо о «деле КР».
«Когда Фадеев дочитал письмо до конца, — вспоминал Симонов, — Сталин, убедившись в том, что прочитанное произвело на нас впечатление, — а действительно так и было, — видимо, счёл лишним или ненужным спрашивать наше мнение о прочитанном… Сталин только повторил то, с чего начал:
— Надо уничтожить дух самоуничижения, — и добавил: — Надо на эту тему написать произведение. Роман… Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношению простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь сидит, она прививалась очень долго, со времён Петра, и сидит в людях до сих пор»{687}.