Это его минута, ради таких минут Павло живет, тлеет энергией, как пороховой шнур, играет беспокойными пальцами. Коронату, который бросается на помощь, по-стариковски промедлив, но успев запастись топором, подхваченным с таратайки, уже нечего делать. Тихо в укрытии, лишь тяжело и зло дышит Павло, как будто неудовлетворенный краткостью мести.
Шипящий огонь, угасая над лесом, освещает две темные фигуры в егерских кепи, переломившиеся, как соломенные чучела, на бревенчатой стенке. Коронат и выскочивший из-за остановившейся таратайки Шурка видят лишь серые, еще подрагивающие спины врагов и кажущиеся неестественно белыми руки, которые рывками хватают листву.
Павло вытирает нож о чужое сукно. Ракета вверху гаснет, все снова погружается в молочную темноту, разрежаемую дальним, неопасным огнем.
Не было ничего. Не было двух егерей. Не ехали они из Франции, не опускали писем во время короткой остановки где-нибудь в Ганновере или Эйзенахе… Полесье поглотило их, а Павло — это только злая волна, одна из многих.
Мушка вздыхает, потревоженная запахом свежей крови. Но покойником ее не удивишь.
— На таратайку их! — шепчет Коронат.— Там запрячем… Нельзя оставлять. Догадаются, что прорвались.
Они поднимают мягкие еще тела и приваливают их к мертвому разведчику. Потерпи, Микола, соседей. Мушка, отдуваясь, берет в ход отяжелевшую таратайку. Подмогай, Шурок. Чужая кровь спекается на ладони.
Война… И через много лет отзовешься ты, потому что даже совершенное по справедливости, в отчаянии защиты убийство оставляет черный, запекшийся след в душе, потому что общее удешевление человеческой жизни скажется надолго, протянет холодную лапу к тем, кто родится уже в мире и довольстве. Оно будет рождать циничные усмешки, подталкивать к пренебрежению и хамству, начальным и незаметным ступеням озверения. Уже случилось, уже случилось… то, что сотворил фашизм, уже вошло в жизнь, в историю, этого уже не вычеркнешь, не забудешь, и само сознание случившегося — страшно. Вот в чем, может быть, дальний расчет фашистов, их надежды: они хотят посеять черные семена даже на поле будущих победителей.
Будьте вы прокляты, шепчет Шурка, будьте вы прокляты, составители схем, догматики, изобретатели чудовищных механизмов, перемалывающих человеческие жизни в мелкую крупу. Вы уйдете скоро, но вы стараетесь подложить яд в почву под будущие ростки… Но не может быть, чтобы этот урок прошел даром, не может быть, чтобы не нашлось противоядия!
Шурка толкает таратайку, на миг забыв о стрельбе, шныряющих над головой злобных пулях. Он никак не может привыкнуть, никак… к тому, что война — бесконечное убийство. Ну действуй же, Шурок, умственная личность, мыслитель из деревенской баньки, толкай таратайку отчаянно, как историю.
А стрельба уплывает за спину. Там дерется, весь в кинжальном перекрестье пулеметного огня, обоз. Там умирают хлопцы из отборной роты Азиева. Умирают, не узнав смысла операции, просто веря своим командирам и ненавидя врага.
Позади затихает залитый туманом костер боя. Пробились, пробились!.. Застава карателей, ожидающих крупного прорыва, вцепилась в ложный обоз и проморгала их группу.
Коронат останавливает Мушку, переводит дух. Ночь, взбудораженная боем, постепенно возвращается в свои берега, осенние влажные запахи воцаряются в лесу, как хозяева. Слышно: лошадь раздувает бока.
— Ну что, не купался, а взмок? — тихо спрашивает Павло.
Он благодушен, насколько может быть благодушным этот жесткий, натянутый, как колючая проволока, человек. Шурка и вправду ощущает влажный холод рубахи. Капли лягушками скачут по спине. А исцарапанное лицо жжет нестерпимо.
Темно, совсем темно, особенно после ослепления боя. Где они? У ночи нет ни севера, ни юга. Но важно только одно: слабеющее потрескивание и легкие зарницы ракет за спиной.
Пора. Они поднимают одубевших, похолодевших немцев и переносят их в неглубокий буерак, обнаруженный рядом. Ноги скользят по подгнившей траве, по листве, мертвые тянут живых: вниз, вниз…
Один из немцев совсем небольшой, сухонький, легкий. На расстоянии враги всегда кажутся великанами, крепкими, хорошо защищенными, не знающими тех слабостей и мук, на которые обречен ты, лесной человек, прячущийся в болотах. У них — техника, броня, графики, распорядок, они воюют, как заведенные, выдерживая расписание. Они стали частью огромной машины, они сами постарались создать легенду о механических, особых, неподвластных состраданию, боли, непобедимых людях. А под всем этим — слабые человеческие тела.