Коронат быстро, шурша брезентом, ведет Мушку через просторный лес. Лишь кое-где гибкий низкорослый кустарник, выпрямляясь из-под таратайки, сечет Шурку по сапогам, пальто.
— Стой!
Глухая, невнятная речь доносится из-за темного кустарникового забора, обозначившегося зубчатой линией на фоне чуть посветлевшего неба. Как будто несколько человек, собравшись в тесный кружок, выбалтывают друг другу байки, спеша и перебивая соседа. Это рокочущий говор реки. Из-за кустарника несет свежеогуречным запахом, и запах этот будит нестерпимую жажду.
Павло, пошарив на таратайке, звякнув негромко металлом, исчезает, проваливается и через полминуты возвращается, неся перед собой тяжелое от крутого подъема дыхание.
— Она, Инша. Точно. Пейте.
Шурка отыскивает саднящими пальцами котелок, присасывается к закраю, погружает зубы в холодную воду. Боль от этого резкого холода сладка. Настоянная на стрелолисте, хвойных иглах и чистейшей речной гальке вода мягкими ядрами скользит внутрь. Бог мой, какая вода! Жизнь пьет Шурка, лесную, пахучую жизнь.
— Стой. Запалишься! — Коронат забирает у него котелок и мелко, по-стариковски расчетливо, наслаждаясь, глотает воду.
Роняя прохладные капли за ворот, Шурка поднимает голову и видит выделившуюся на небе, наклонившуюся фигуру Миколы, как будто рассматривающего их сквозь брезент. Микола безучастно следит за их наполненным тихим ликованием водопоем. Шурке становится стыдно.
— Пошли.
— Щас, Мушку напою трохи.
— Еще будет брод. Напьется,— торопит Павло.
— Мы ж попили, трохи и ей…
Они идут краем реки по высокому берегу, по былой дороге, обозначенной заросшими колеями. До войны здесь возили сено, клоки его еще остались кое-где на кустах, среди поречного леса, и теперь, выныривая из тьмы, они задевают лица мягкими влажными лапами.
Первая звезда пробивает белесую муть, как пуля пробивает доску — внезапно и резко. Крупная, разгорающаяся холодным огнем, она подрагивает в высоте и следует за группой, перепрыгивая черные изломы ветвей, сухо шелестящие листья.
В такие октябрьские ночи, наполненные мельканием звезд сквозь туман, они в своем дворике на Лукьяновке шинковали капусту. Мать выносила большой стол и корыта на улицу, чтобы не беспокоить отца стуком ножей. «Отец занимается». Она, лишь в двадцать лет научившаяся читать, со священным трепетом относилась ко всему, что делал отец. Она прижимала палец к губам и ходила на цыпочках, когда отец затворял за собой фанерную дверь своего маленького, выгороженного в хате отсека, она даже прекращала мыть полы и бросалась выжимать тряпки, тихо, чтобы не звякнуть дужкой, выносила во двор ведра. О, Богдана Карповна сумела внушить им, что отец — это их везение, счастье залетное, бесценное. Позже, позже догадается Шурка о спасительных уловках матери. «Данка за пана вышла, за пана!..» Они рубили капусту с хрустом и упоением, им светил огонь керосиновой лампы из окна, где отец читал старые книги или чаще всего просто сидел, глядя в стенку, а наверху моргали звезды… И этот осенний блеск навсегда связался для Шурки с морозным и сочным хрустом налитых, наполненных упругой силой кочанов.
Река ведет их своим перекатным шумом. Маленький глазок для одной звезды расползается и превращается в полынью. Тяжелые, крепкие октябрьские звезды провисают в разрыве тумана. Становится видна узкая, заросшая лента дороги, уходящий вниз к воде кустарник справа и мрачная стена леса по левую руку. И по мере того как возвращается к Шурке способность видеть, стихают, съеживаются запахи; но не настолько, чтобы он не смог почувствовать посторонний, сложный, смешанный запах креозота, которым пропитывают шпалы, мазута, пролитого из букс, и кокса, выброшенного под насыпь из паровозных колосников.
Ветерок явственно доносит эту смесь. Но Шурка не успевает предупредить Короната — ездовой сам, почуя близость «железки», сворачивает в сосновый бор, в сторону от невидимого еще моста, где в высокой насыпи нарыты окопы, где в бревенчатых блиндажах, не раздеваясь, готовые ко всему, спят, выставив часовых, охранники. Скользя между высокими стволами, партизаны уходят все дальше от реки. Шурка теперь покидает свое место за таратайкой и выдвигается к Павлу. Наступает его час: форсирование «железки». Перескочить через насыпь и рельсы с легкой таратайкой — не штука, это можно сделать почти в любом месте. Проскочить через охраняемую насыпь— вот штука.