Первым приходит в себя Павло.
— Так…— бормочет он.— Посидели, как мышь под веником,— и все! И за работу… Ты, Шурок, ничего, не переживай. Не тот танцует, кто громко топает. А эшелончики мы тут, как вырвемся, валить будем. Мы их, конечно, не на этом подъеме будем валить, а на спуске, после моста, чтоб они все прыгали с разгона, как жабы. Да… большие дела на фронтах, ой большие… Ну пошли!
Они направляются к Коронату, который подзывает их легким свистом. Под соснами, прикрывшими звездное небо, полная темнота.
— Ну, послушали, как железные кобылки пар пускают? — спрашивает Коронат.
— Дедок, не могу,— хрипит Павло.— Давай передымим под твоим плащом. Прямо руки дрожат от безделья…
— Ну давай. Ладно. Мушку подвяжу только к дереву. Пускай травы поскубет.
Они накрываются необъятным, пропахшим лошадью брезентом. Густой, яростный, как дробь из ружья, дым крестьянского самосада вырывается из цигарки. Он входит внутрь крутыми затяжками, выжимает слезу и возвращает к жизни. Эта общая самокрутка, толкание плеч, дружное покашливание успокаивают Шурку.
— А ничего,— говорит Коронат сдавленным от табачного наслаждения голосом.— Они гонят эшелоны и гонят… Куда ж это все девается, а? Кто ж это все ломает? В какой печи это все горит? Нам отсюда дыму не видно… А где ж то оно горит! Значит, на эту всю ихнюю технику находится другая техника.
— И то, дедок! — радуется Павло.— Толково говоришь, толково… Народный агитатор. Понял, Домок? Учись, умный.
Огонь цигарки освещает их повеселевшие лица. Наконец-то они могут взглянуть друг на друга. Они видят алые, в темных ссадинах и царапинах лица друг друга. Глаза воспаленно блестят. Огонь быстро бежит по огромной цигарке, съедаемой частыми затяжками вкруговую.
— Теперь вот шо,— говорит Коронат.— Главное мы прошли. До Груничей осталось нам верст двенадцать. Еще брод на Дрижке, но это ничего… После брода одна дорожка тихая есть. Можем сесть на таратайку — и под Груничи скорым ходом. Нам загодя хорошо бы приглядеться в Груничах, как там. Не спеша, до свету. Чтоб все с Миколой сделать как надо… Чтоб не сунуться, как та свинья в моркву.
— Что ж, можно и на таратайку,— соглашается Павло.— Теперь можно.
— Нельзя,— говорит Шурка, простреливаемый кашлем.— Нельзя нам так.
— Ты что, запасные ноги взял?
— Не в том дело. Однорукий этот белорус рассказывал… Какая-то группа проходила «железку» прошлой ночью. Парнишка у них один исчез, тоже постовой, из их деревни. После прохода группы.
— И что?
— Очень возможно, ягдкоманда. «Охотнички». У них так и в предписании написано: если вдруг натыкаются на местных, должны уничтожать без следа. Чтоб никто не знал, куда пошли и кто они. Может, они неожиданно встретились с хлопцем на насыпи, не вышло тихо…
— Может, просто сбежал он?
— Тогда бы они в деревне семью взяли. А белорус ничего не сказал.
— Может, какие другие партизаны?
— Мы разве этого постового тронули? Зачем?
— Да… Это так.
Цигарка дотлевает до остатка, пустив густой и жгучий дым. Но Коронат не спешит вылезти из-под брезента.
— Нам с этими «охотничками» повстречаться— как на борону сесть… С той стороны, где остро.
— А чего им делать под Груничами? «Ягдам» этим?
— Да, может, понимают, что мы попытаемся с фендосовским отрядом связь наладить… И ловят «языка». К ним же еще ни один из наших живьем не попадал.
— Ой, Шурка, слова твои мне — как собаке мыло. Лучше б ты сбрехал…— Павло барабанит пальцами по стволу автомата.— Так, значит, после брода я пойду поперед вас подальше. В случае чего вытяну их на себя… Ну надымили, химики.
Он решительно сбрасывает плащ. Дым растворяется в пахучем и влажном воздухе осенней ночи. Звезды висят в высоких кронах сосен. Ветерок оседает в хвое легким шелестом. Гул эшелона, ушедшего за Иншу, кажется теперь безобидным лепетом.
Откуда-то издалека доносится вдруг петушиный крик, напоминая о горячей печи, чугунках, наполненных томящимся борщом, запотелых окнах.
— Полночь,— говорит Коронат в ладонь.— Это у охраны на мосту. Они там курей держат. Хозяйственные… «Яйки, млеко!»
Он снова берет покорную Мушку, успевшую немного насытить свою утробу, за повод, и ночь начинает плыть навстречу.
В сапогах Шурки хлюпает вода, но до брода переобуваться ни к чему. Надо потерпеть. Темнота, бесследно поглотившая мальца Тимку, полна настороженного выжидания. Ягдгруппы в партизанском лесу. Они забрались в чужой дом, неслышно выставив раму.