Иди, Шурка, не смотри по сторонам, не оглядывайся. Но как не оглянуться, если из леса, оставшегося за спиной, враз потемневшего, неожиданно по-весеннему чисто промытым росой горлом зовет отлетный скворец и вторит ему из сосен посвистывание зяблика; последние предзимние песни леса. Купы осин разгораются и трепещут на рассветном ветру, алеют калины у опушки. Иди, Шурка, гляди прямо перед собой. Вот луг, высокая трава, возможное место для засады, и ты приглядись к инею, к росе — нет ли где темных полос, пятен, не тронут ли кем-то белый налет? Нет, луг чист… А там, за лугом, кривая полоса кустарника, которым поросли берега речушки, за речушкой — поле, озимь, с пробивающейся сквозь иней чистейшей, не осенней зеленью; поле поднимается круто и держит на гребне, за серым пояском из огородов, деревушку — ряд маленьких хат с очень длинными и ровными, очень высокими белыми дымками, вытянувшимися из неприметных отсюда труб. Настолько высоки эти дымки, что под ними теряется частокол из растущих в деревушке пирамидальных тополей. Дорога быстрой косой расчищает узкую и прямую полоску среди луга, спускается к темной, извивающейся, обросшей вербняком и ольхой речушке, кое-где разорванной запрудами тумана, дорога перепрыгивает через речушку по мосточку и, четко обозначившись на бело-зеленом заиндевелом склоне, убегает в село, как нитка в клубок. Дорожка мирная, зовущая, ласковая, похожая на полесское гостеприимство.
И все это и невелико, и необъятно. Мир. Нет врагов, нет крови, а вода в реках чиста и свежа. Боль и сладость, улыбка и слезы, ты, Родина. Никакой, самой долгой жизни не хватит, чтобы надышаться. Жить с тобой и унести тебя, наполнив душу,— вот счастье.
Одно утро. Только одно, и оно вмещает все.
Еще недавно завидовал он Коронату и Павлу, их быстрому и легкому уходу и был неправ… У них уже нет этого утра, они отдали его Шурке, как единственное свое богатство и как награду за то, что предстоит совершить ему. Утро — это очень много. Жажде жизни нет меры, проживи хоть сто лет, но даже на долгом веку такое утро может стать сладчайшим глотком.
Легкие белые облачные полоски на востоке вспыхивают весело и ало. Прямые дымки над хатами вдруг изгибаются и начинают виться вьюнками, оплетая что-то невидимое Шурке. Так рождается ветер, вскоре он становится ощутим, и пахнет он донником, летит из детства.
Прямо, Шурка, только прямо. Успокой себя. Прямо к речушке, к мосточку, что виднеется внизу, к островкам тумана. Нет запахов, нет восхода, а там, далеко позади, в сырой чащобе, семьсот человек, готовящихся к прорыву. Операция карателей называется «Зумпфляйхе», то есть «Болотный утопленник». Заключительная стадия завтра. Реки разлились, а болота полны стылой и темной воды. Завтра будет такой же рассвет. Ты идешь, Шурка, а за тобой, за деревьями оставшегося позади леса,— семьсот человек, они смотрят на тебя, они ждут, они надеются.
Не сжимай так сильно рукоять автомата. Спокойно. Вдумчиво. И не дрожи — мешает. Ты должен вести себя как опытный связной — подойти к крайней хате, осторожно осмотреться, расспросить. Надо только выбрать хату, где наезжено телегами, натоптано лошадьми. Лошади сейчас только у разбогатевших, у тех, кто в ладах с новым порядком. Такие быстро доложат, не успеешь отойти к лесу. А идти из деревушки тебе надо на север — там зона Фендосова. Погонятся — убегай, но не сильно. Сделай вид, что подвернул ногу.
Прямо, Шурка, прямо.
А прямо — мосток, бревенчатый мосток, переброшенный через ручей, прямо — заросли ольхи и верболоза, темная, тенистая полоса, тихий плеск воды, заводи, влажный запах, облачка тумана. Хорошее место для засады. Что-то тревожит Шурку, останавливает еще на подходе. Он прислушивается, ждет. Кричат рассветным криком петухи в деревушке, которая, по мере того как Шурка спускался к мостку, забралась еще выше, к самому небу, еще выше взметнула свои белые витые дымы… Мычание, блеяние, собачий лай… Знакомый, привычный деревенский гам на заре, который занятый своими мыслями Шурка принял за полную тишину.
Да… Но собаки! Что-то в этом лае беспокоит Шурку. Это не обычное короткое и звонкое утреннее тявканье и ожидании миски с горячим крошевом, похожее на перекличку колокольчиков, побудочную однообразную песенку, вызванную скрипом дверей и запахом дыма. Злость и раздражение чудятся Шурке в собачьих хриплых, словно бы сорванных за ночь голосах. Кто-то чужой расположился в деревне…