С тех пор, помимо холода одиночества, он стал ощущать нечто, что наиболее точно можно было определить как «желание тепла». Желать тепла так, как сейчас желал его Леон, – это значит тянуться к любому человеку, от которого оно исходит, и неважно, друг тебе этот человек или смертельный враг. Желать тепла – это отчаянно стремиться к людям и уходить от них с гордо поднятой головой, чтобы они, не дай Бог, не догадались о твоём желании. Желать тепла – это не жалеть своей и чужих жизней в погоне за... нет, не за сокровищами Мазарини, а всё за тем же недосягаемым и неуловимым теплом.
«Так я скоро сойду с ума», – почти равнодушно думал Леон, глядя на приближающийся берег Англии. «А может быть, уже сошёл. Разве нормальный человек отправится в погоню за четвёркой сумасшедших в одиночку?»
В Англии он чуть было не нашёл тепло, столкнувшись с де Круаль. Но от новоявленной миледи, от её тёмно-рыжих волос и кошачьих зелёных глаз, от колдовского голоса и рук, затянутых в чёрные перчатки, исходило не просто тепло – это был жар огня, сжигавшего всё на своём пути. Попробуешь согреться у такого огня – и сгоришь, как мотылёк на свечке. И Леон готов был сгореть, то бишь получить пулю в лоб, но судьба рассудила иначе.
Он снова встретил детей мушкетёров, которых он так страстно преследовал, среди них Анжелику, излучающую ещё более яркий свет, чем в их первую встречу, и всех четверых героев Франции, включая собственноручно заколотого Леоном Арамиса. Де Жюссак предупреждал о таком повороте событий, и Леон, к собственному изумлению, понял, что не только не удивляется при виде воскресших мертвецов, но и вполне спокойно разговаривает с одним из них.
На этот раз дверь в мир тепла и света приоткрылась чуть шире, но тут же захлопнулась, оставив капитана на дороге – озлобленного и дрожащего уже не от воображаемого, а вполне реального холода – ветра в Англии и летом весьма неприветливы. Леон готов был возненавидеть всех детей мушкетёров, включая чёрт знает куда запропастившегося Рауля (убит он, что ли?) и отцов, которым не спится спокойно на том свете, но в тот самый миг, когда он со злостью стиснул эфес шпаги, Анжелика обернулась и помахала рукой. Помахала именно ему – больше на дороге никогда не было, и помахала так, как будто они двое были давними друзьями, разлучавшимися на пару часов.
Что оставалось делать Леону? Он снял шляпу и помахал в ответ. Красно-бело-синяя фигурка на лошади на мгновение замерла, а потом исчезла в клубах дорожной пыли.
***
Впоследствии, когда вся эта история с сокровищами завершилась и к Леону вернулась способность более-менее здраво рассуждать, он не без иронии заметил, что все важные события в его жизни происходят на берегу. На берегу он убил Арамиса (и чудом избежал убийства собственного отца!), на берегу его самого чуть не заколола девчонка с мужскими повадками, и на берегу он наконец-таки узнал своего отца.
А ещё на берегу к капитану Леону пришло долгожданное тепло. Дверь в мир тепла и света распахнулась, и ему едва хватило сил устоять на ногах перед бьющими в лицо лучами.
Насмешливая память и из этого дня сохранила отдельные воспоминания, но Леон знал, что они всегда будут для него дороги, дороже всех сокровищ королевской казны. Вот Анжелика, улыбаясь и плача одновременно, обнимает найденного брата, а он вздрагивает. Не от боли – откуда-то он знает, что боли больше не будет – а от неожиданности.
Вот Портос полушутя-полусерьёзно предлагает сразиться на шпагах, чтобы узнать, чему научили его сына «эти чёртовы гвардейцы», и Леон уже берётся за шпагу, но тут Анжелика чуть ли не со слезами на глазах бросается между ними, умоляя не тратить силы и вместо этого перекусить. Вот они все сидят в какой-то харчевне – необходимо дать отдых лошадям и отдохнуть самим, – и сестра предлагает брату лучшие куски мяса, кормит его с рук, как прирученного хищного зверя, и смотрит огромными глазами неверяще, как будто не может полностью осознать произошедшее.
Леон и сам не до конца верил в случившееся. Где-то в середине долгого пути в Париж ему пришла мысль: может, он уже мёртв? Лежит сейчас где-нибудь в придорожных кустах, получив пулю от де Круаль за строптивость, а отец, сестра и всё остальное – всего лишь привидевшийся в предсмертном бреду сон.
Но разве могут мертвецы чувствовать такое тепло? Тепло, струящееся из глаз Анжелики, льющееся из смеха отца, сверкающее в насмешливой улыбке младшего д’Эрбле и заметное даже в колкостях девчонки д’Артаньян.