Так проскакал он верст пятнадцать. Бежавшие впереди собаки начали настигать волчицу: она, видимо, стала уставать. Баташев уже различал серую, с темноватой полосой по хребту спину хищницы. Казалось, еще немного, и он нагонит ее. Но вдруг из-за перелеска навстречу охотнику выскочила чья-то лошадь. Сидевший верхом на ней человек не был искусным наездником: он как-то странно подпрыгивал в седле и все норовил свалиться набок. Размахивая рукой, он что-то кричал, но что — разобрать было невозможно. Позади него трусил на низкорослой кляче другой — по всей видимости, дворовый.
Появление незнакомца решило исход охоты. Когда Андрей Родионович спохватился, что упустил из виду зверя, волчицы уже и след простыл. Досадуя на помеху, Баташев осадил коня.
— Вы, мил-сдарь, па-чему без разрешения охотитесь в моих владениях? — запальчиво прокричал незнакомец, подъезжая к Баташеву. — Здесь я, я хозяин, меня надо спрашивать!
Поношенный, но тонкого сукна армяк, высокий картуз с лаковым козырьком, баки, пущенные по впалым щекам, — все выдавало в нем мелкопоместного дворянчика. Что-то показалось в нем Баташеву знакомым, но что — он не понял.
Еле сдерживая кипевшую в нем ярость, Андрей Родионович ответил:
— А что, тебя надо было спросить?
— Не тебя, а вас, мил-сдарь! Если вы невежа, то я дворянин, и никому не позволю себя унижать. Извольте не забываться. А за потраву вы мне ответите. Добром не заплатите — через суд взыщу.
Сомнений быть не могло: перед Баташевым крутился на своей каурой лошадке тот самый Хорьков, незнай как попавший тогда к ним на новоселье и с которым произошла у него ссора. Дворянин тоже, видимо, узнал заводчика, но не хотел первым показать это.
— А ты кто таков? Что за птица?
— Не птица, а помещик! Мои поля топчете.
— Помещик! Велик барин — свинья на болоте.
Хорьков побагровел.
— Вы… вы, сударь… ответите мне за это. Я… я…
— Ну, ладно, брось кипятиться-то.
В голове Андрея уже созрело решение: выместить неудачу с волком на этом захудалом дворянчике. Сменив тон, он сказал:
— Ты, что ж, сударь, не хочешь, видать, признавать меня? А ведь на новоселье у меня гостем был. Вспомни‑ка.
— Если не ошибаюсь, господин заводчик Баташев?
— Он самый. Да будет, говорю, сердиться-то! Ну, виноват, вгорячах потоптал малость твои овсы. Убытки за мной!
Баташев слез с лошади, подошел к Хорькову и, подавая ему руку, проговорил:
— Вина моя и расплата моя. Волчица завела в ваши владенья. А я и рад. Так то когда бы пришлось свидеться. А тут случай пал. Я перед тобой, сударь, вдвойне виноват: за грубое обхождение свое в прошлый раз и за потраву нынешнюю. Уж ты, пожалуйста, на меня не сердись. Человек я простой, к благородному обхождению не привычен. По-простому и кланяюсь: не обессудь хлеба-соли у меня откушать!
Хорьков растерялся. Увидев перед собой Баташева и услышав его первые дерзкие слова, он приготовился к отпору и внутренне весь как-то напружинился, а теперь даже не знал, что ответить приглашавшему его к себе заводчику.
— Благодарю, мил-сдарь, но я… у меня дела.
— Какие там дела у помещика! Все, что надо, мужички сделают.
— Так ведь за ними присмотр нужен!
— А бурмистр на что?
Хорьков не захотел признаться в том, что у него нет бурмистра и что всеми делами по имению управляет он сам, и промолчал.
— Ну так что ж, поехали? Хоть и неудачна охота, а чаркой вина запить ее надобно.
Ссылаясь на дела, помещик продолжал отнекиваться.
— И слушать не хочу, — уговаривал Баташев. — Обижусь, ей-богу. Поехали! У меня, к слову сказать, здесь, в Унже, бутылочка одна припрятана — прелесть!
Соблазненный хорошим обедом, помещик согласился.
Обед и в самом деле был хорош. Кушанья подавались одно другого вкуснее. Угостив Хорькова старым бургундским и дождавшись, когда тот начал хмелеть, Баташев стал усиленно напаивать сотрапезника. В свой стакан он наливал сельтерской, а гостя потчевал то какой-то особенной настойкой водки на березовых почках, то домашней, необычайной пряности наливкой, то просто анисовой. К вечеру помещик был пьян, как сапожник.
Приказав уложить его наверху, в мезонине, и хорошенько запереть за ним дверь, Баташев позвал к себе сопровождавшего его в поездках Карпуху Никифорова и уединился с ним в кабинете. Через несколько минут Карпуха вышел от барина. Кривая ухмылка блуждала на его широкой, масляной физиономии.