Утром Андрей Родионович снова, как тот ни пытался отбояриться, напоил не успевшего толком проспаться Хорькова. Как и накануне, он настойчиво угощал его то одним, то другим. Когда не в меру разгулявшийся помещик пожелал послушать песни, дворовые девки тут же появились на лужайке перед господским домом.
Не выпустил Баташев «пленника» и на третий день. Вначале тот пробовал протестовать, но затем поддался уговорам и снова сел за гостеприимный стол заводчика. Кончилось это, как и накануне: дюжие лакеи подхватили опьяневшего помещика под руки и поволокли наверх спать.
Проснулся Хорьков поздно. После трехдневного пьянства голова немилосердно трещала, во рту было противно. Кое-как одевшись, он стал спускаться вниз. И хотя проспался еще не совсем, поразился необычайной тишине, царившей в доме. Большая зала, где они пировали, пустовала. На обширном дворе, еще вчера кишевшем людьми, было так же пусто.
— Есть здесь кто-нибудь? — негромко крикнул Хорьков.
Из соседней комнаты вышел дворецкий.
— Чего угодно‑с?
— А господин Баташев… не выходил?
— Барин еще вчера уехал домой, на Выксунь.
— Как так?
— Не могу знать‑с.
Хорьков в недоумении пожал плечами, подошел к стоявшему в простенке большому зеркалу. На него глянуло помятое, небритое, словно чье-то чужое лицо.
— Подай мне чего-нибудь!
— Водки прикажете‑с?
— Давай водки. И закусить чего-нибудь!
Опохмелившись и придя немного в себя, Хорьков с трудом разыскал своего дворового и велел седлать.
То ли похмелье еще не перебродило в нем, то ли он жалел о потраченном впустую времени — гнал Хорьков лошадь без останову. Отдохнувшая за эти дни и поправившаяся на даровом овсе лошадь бежала резво. По сторонам дороги проносились занятые посевами поля, березовые рощицы, покрытые цветистым разнотравьем овраги. Скоро и дом. Стоит лишь миновать вон ту ложбину, подняться на пригорок, и глазам откроется разбросанная по крутому изволоку речки деревушка Ковресь, доставшаяся Хорькову от деда с материнской стороны. Невелико поместье, всего сорок дворов, а жить можно.
Хорьков стегнул плеткой коня, выскочил на пригорок и… обмер. Перед его глазами ничего не было. Там, где еще три дня назад стояли крестьянские хаты, его господский дом, сейчас расстилалось ровное, свежевспаханное поле.
— Чур меня, чур! — Хорьков испуганно перекрестился. Но наваждение не исчезало.
— Листратка! — обернулся Хорьков к сопровождавшему его дворовому, смутно надеясь, что тот успокоит его, скажет, что все стоит на своем месте, но Листрат лишь испуганно хлопал глазами, дрожал и ничего не мог выговорить.
— Но, черт! — Хорьков изо всей силы хлестнул лошадь. Та рванулась вперед. Вот и пашня. Помещик соскочил с коня и припал к земле. Она была пухлой, словно вспахали и забороновали ее только вчера. Страшная догадка озарила Хорькова. Так вот зачем так усердно угощал его заводчик, три дня не отпускал от себя! Но нет, он так этого не оставит, найдет управу на злодея!
— До Питера дойду, а своего добьюсь! За такие разбойные дела по головке не погладят!
Но что делать сейчас, где приклонить голову? Хорьков решил поехать к соседу: «свой брат, помещик!»
Через несколько дней, заняв под вексель небольшую сумму, он направился в сопровождении единственного оставшегося при нем дворового человека в Петербург подавать жалобу в Сенат, а если удастся — и самой императрице на самоуправство заводчика.
Соглядатаи в тот же день донесли об этом Баташеву. Одеваясь, чтобы идти в театр, он улыбнулся и ответил стоявшему перед ним Карпухе:
— Пусть молит бога, что сам жив остался. А что касается жалобы — не боюсь, не велика пава. Давай-ка лучше одеваться, пора в театр.
В театре шла в тот день новая пьеса «Немецкая башмачница». В заглавной роли выступала новая певица Таня, — высмотренная младшим Баташевым в одном из подмосковных поместий.
Зрительный зал заполнялся гостями. Они приезжали теперь не только из окрестных сел, но и из Мурома, Арзамаса, Ардатова. Мужчины и женщины выглядели нарядно: бордового, синего бархата камзолы, шитые золотом кафтаны, белые атласные, до колен, панталоны, тонкие чулки. На женщинах сверкали драгоценности.
Баташев с удовлетворением оглядывал собравшуюся в зале публику. Его старания прославиться вознаграждались сторицею. Когда зрительный зал заполнился народом, он дал знак начинать. Занавес пополз вверх.
XXI
Наташа проводила Луку до калитки, вернулась домой, села к окну и задумалась. Воспоминания недавних дней нахлынули на нее. Томительно-длинно тянулись недели ее пребывания в барском доме. Один день похож на другой. Утром вместе с приставленной к ней домоводкой Марфой пили чай или кофий, потом отправлялись на прогулку в парк, а если удавалось улестить старуху, — в лес. Это были лучшие часы в ее тогдашней жизни. Можно подышать свежим воздухом, полюбоваться красивыми цветами на клумбах, поманить к берегу ручных лебедей, плавающих в специально устроенных для них прудах. Иногда Наташа заглядывала в оранжерею, построенную по приказу Баташева в дальнем углу парка. Под присмотром купленного у графа Шереметьева искусного садовника росли здесь диковинные заморские растения: персики, лимоны, апельсины. Однажды садовник дал ей украдкой апельсиновое яблоко, и она надолго запомнила аромат чудесного плода.