— Скажи, Эйген, а разве тебе не являться в казарму? Тебя не пошлют на фронт?
(И она, как ее сестра, видела в войне освобождение. Эйген уедет, а когда вернется… но он, конечно, не вернется! Такие, как он, не должны возвратиться, а иначе на что она, эта война?)
Он искоса посмотрел на нее и язвительно усмехнулся:
— А тебе этого очень хочется, цыпка?
— Да нет, Эйген! Но ведь всю молодежь призывают в армию…
— Нет, мое сокровище, меня но призовут, я считаюсь незаменимым. Отечество слишком меня любит.
— Незаменимым? Но ведь вся молодежь…
— Не бойся, Эвхен, никуда я от тебя не уйду.
— Но…
— Я вижу, тебе не терпится сплавить меня на фронт! Ничего не выйдет! Пусть дураки подставляют лоб под пули! Мне это не подходит!
— А разве тебя не посчитают дезертиром? Ведь за это…
— Ну и бестолковая же ты! Никакой я не дезертир! Я же сказал: меня считают незаменимым. Отечество не требует от меня жертв! Как, еще не поняла? Ну лишенец я, — дошло? Меня лишили гражданских прав…
— Как так? — удивилась Эва. — Каких гражданских прав?
— А вот я тебе объясню, моя цыпка! Когда меня три года назад замели, припаяли мне каторжные работы, а это и значит — лишили гражданских прав. Так что мундир его величества мне, заказан. Я вижу, ты ужасно огорчена…
Он с циничной ухмылкой наклонился к ней через стол. Она и сейчас дрожит при одном воспоминании. Уж, кажется, она не слишком щепетильна, а и ее оторопь взяла при мысли, что можно гордиться своим позором!
Он, видно, прочел это на ее лице. И, как всегда, впал в мгновенную ярость.
— Ты, кажется, меня стыдишься? Стыдишься своего Эйгена? А ну-ка пошли… Я тебе покажу, что для меня твой стыд! И если тебя еще не лишили гражданских прав…
Он снова ухмыльнулся. И началось то, другое. Началось то — другое…
Она сидит, не шелохнувшись. Отец все еще толкует с Рабаузе. Слышно, как гремят ведра… Мать все еще пробирает служанку… Малыш что-то напевает…
И тут ей вспомнилась эта Гудде, как она давеча стояла на перроне, щуплая невзрачная калека, держа за руку здорового ребенка. Эва дрожит при мысли, что у нее может родиться дитя, дитя от этого человека, с виду как будто здорового, но испорченного, прогнившего до мозга костей. Маленькой горбунье даровано то, в чем навсегда отказано ей, Эве. Дети не для нее!
Она достает из комода отрез ситца, заворачивает в бумагу и кричит Гейнцу:
— Если мать спросит, скажи, что я ушла на часок.
— Сама ей докладывайся, — отвечает Малыш с чисто братской любезностью. — Что я у тебя, на посылках, что ли?
Но Эва не хочет докладываться матери, матери незачем знать, что Эва пошла к портнихе, мать подумает, что она пошла «за тем самым». Но она идет не за тем самым, она идет для себя!
Идет? Нет, почти бежит. Бежит с такой быстротой, какая только возможна для молодой девушки в 1914 году, стесненной длинными юбками и тесными понятиями о приличии. Бежит, озираясь, не гонится ли он за ней, он, ее неотступный кошмар, ее неотвратимая угроза. И, беспрепятственно достигнув соседней, более тихой улицы, проходит через два двора и поднимается вверх по лестнице…
На ее звонок сразу же открывает «эта Гудде». Глаза у нее покраснели, но сейчас они смотрят хмуро, почти враждебно. Ребенок, двухлетний крошка, цепляется за ее юбку.
— Простите, фрейлейн Гудде, — говорит Эва, растерявшись под этим настороженным взглядом. — Я увидела вас на вокзале и вспомнила, что у меня лежит отрез… Это ситчик, и, если его сейчас не сшить, он проваляется до будущего года.
Эва смущенно улыбается, ей и в самом деле не по себе от этого недоброго взгляда.
— Нет! — говорит «эта Гудде». — Нет! Мне очень жаль, фрейлейн, но я не возьму у вас работу. Нет!
Это многократное злобное «нет!» усиливает замешательство Эвы.
— Но, фрейлейн Гудде, что случилось? — допытывается она. — Вы ведь всегда для нас шили. Я — Эва Хакендаль, вы же меня знаете!
— Я сразу увидела по вашему лицу, что вы обо всем догадались, — говорит «эта Гудде» со страстью. — Но ребенок мой, он наш — и никому до него дела нет. Так что зря вы, Хакендали, себя утруждаете. Ребенок мой. И если вам мало того, что вы сделали с Отто…
— Отто! — восклицает опешившая Эва.
— Не притворяйтесь! Постыдились бы! Да, Отто, но мой Отто, не ваш, не тот, во что вы его превратили — вы, Хакендали, с вашим отцом! Вот уж правда, что он Железный Густав! — И перескакивая на другое: — Отто только-только уехал на войну, а я уже с ума схожу от беспокойства! Но лишь бы он вернулся, уж я позабочусь, чтобы он забыл дорогу ко всему, что зовется Хакендалями! И тогда я благословлю эту войну, благословлю, благословлю…