Рейнджер тем временем добрался до самого низа. Соня наскребла где-то сил посмотреть на него и слегка состроить глазки. Мол, дорогой мой, ты, конечно, душка, но поезду-то отходить через полчаса, а впереди еще вагонный досмотр…
Негр на мгновение замер. Сердце у Сони оборвалось — неужто нащупал? Но нет, рейнджер, оказывается, просто удовлетворился осмотром. Выпрямился, уперев здоровенные руки в боки, сверх вниз (причем с ОЧЕНЬ высокого верха!) взглянул на Соню. Очень нехорошо взгянул. Настолько нехорошо, что за один такой взгляд следовало выпустить ему в брюхо целую обойму.
Взгляд был на редкость сухим. Стопроцентно. Как воздух в центре Сахары или Гоби. Коренным образом отличавшийся от первого, пойманного ею. Тот — «мокрый» — был совершенно обычен и привычен. Такие взгляды скользили по ней, не задевая. Неважно, была ли она закутана с головы до пят или, наоборот, в бикини, минимизированном до крайней степени. Эти взгляды — просто отдача от ее оружия.
Но вот ЭТОТ взгляд ей очень не понравился. Не понравился до такой степени, что хоть сворачивай всю операцию.
Однако, против ее ожидания, ничего не случилось. Негр отвел взгляд и вполне равнодушно кивнул.
— Проходите, — с явным облегчением проговорил городовой.
С Машкой и ребятами все прошло куда проще.
Они уже шли по перрону, когда Соня, высоко подняв согнутую левую руку с большими круглыми часами на запястье — так, что в стекле отразился и турникет, и толпа, и будки, и городовые — увидела, что рейнджер пристально смотрит ей вслед. Прежним сухим взглядом.
Стало очень страшно.
Память ко мне возвращается странно, обрывками, по частям. Никогда раньше мне не доводилось погибать, тем более — такой смертью. Я не знаю, что стало с тем парнем, что пришел сюда и — неведомо как! — отыскал-таки Русский Меч. Мои глаза открылись в тот миг, когда рука — НЕ МОЯ РУКА! — коснулась эфеса зачарованного оружия. Я смотрел чужими глазами, я был в чужом теле… однако оно повиновалось мне. И я стараюсь не думать, что случилось с ЛИЧНОСТЬЮ того парня, что оживил меня. Оживил, сам пожертвовав собой.
В избе — подзапущенной, конечно, но не разграбленной, помогли малые орташевские обитатели, домовые, овинные, гуменники и прочие — я нашел единственный документ моего спасителя. Паспорт с двуглавым орлом. А в паспорте — имя.
Всеслав Брячеславич Полоцкий.
Мое имя.
С фотографии на меня смотрело мое лицо. Таким я был — много веков назад, когда никто и слыхом не слыхивал ни о какой Москве, а над Днепром во всей красе вечной твердыней стоял стольный Киев.
Кроме имени, фамилии и отчества в паспорте больше ничего не было. На месте даты рождения расплылась светло-желтая прозрачная клякса от каких-то химикалий, выевшая напрочь все чернила. И то же самое — там, где была «прописка».
А сам Меч отыскался в глухом болоте, на краю гиблого бучила — лежал, точно палка, обвитый травой, утонувший во мху… И откуда было мне знать, что случилось в Орташеве после того, как погасло мое сознание? Как он, мой неведомый двойник, исхитрился отыскать величайшее мое сокровище, бережно хранимое во всех войнах и передрягах вот уже без малого тысячу лет?
У меня нет ответов на эти вопросы. И, боюсь, нескоро еще появятся.
Но, как бы то ни было, Меч остался при мне. И ничего не оставалось делать, как, справив достойную тризну по таинственному моему спасителю, взяться за всегдашние дела. Беречь и хранить тех малых, что доверились мне.
А вот Арафраэль исчез. И даже его немногословные собратья ничего не могли сказать мне о его судьбе.
Ничего не скажешь, верно разило твое оружие, Лика… до сих пор не могу думать о ней как об Ольге Равноапостольной. Арафраэль… друг… И нет даже тела, чтобы по-честному возложить на погребальный костер, сослужить последнюю службу старому другу.
И вновь потекли дни. Похожие и непохожие одни на другой. Лето сменялось осенью, а зима — весной; и нет, никогда не будет конца вечноме сему круговороту, до той поры, пока я сам не скажу себе — хватит.
Шли дни. Русский Меч ждал.
Но, против обыкновения, теперь я часто приходил к нему. Клал чужую, до сих пор непривычную ладонь на холодный эфес зачарованного оружия, молча, без слов, спрашивал — и уходил, так и не дождавшись ответа.
Рукоять Меча оставалась холодна, как вечный лед. Нет тебе ответа, означало это. Решай сам. Не спрашивай ничего.
А ведь бывали — в прошлом — дни, когда Он сам звал меня. И говорил — пришло твое время, Всеслав.
Так было и перед побоищем у Вороньего Камня, и перед кипящим кровью адом Куликовского Поля… и только отправляясь к Кубинке вместе с обреченными приказом Жукова ополченскими дивизиями, я ничего не спрашивал у Меча.
А вот сейчас…
И, выслушивая все, что приносили мне на быстрых крыльях немногие собратья Арафраэля, я все чаще и чаще ходил к Мечу. И всякий раз возвращался, не получив ответа.
А потом началось. Операция По Установлению Контроля. Сжав зубы, я стоял у околицы — а высоко в небе, невидимые для простых человеческих глаз, шли армада за армадой. Летели сытые, здоровые, отлично вооруженные, вышколенные и обученные.
Точь-в-точь как те, что хлынули через западную границу в ночь на 21-е.
Ну, что же ты, говорил я Мечу. Чего ты еще ждешь, чего? Разве ты не понимаешь, что это конец, конец всему во что мы с тобой верили и что ты защищал? Не знаю, правду ли говорила Ольга — что ты выкован руками титанов еще до начала времен — но ты защищал эту многострадальную землю, этот зажатый между бесплодным севером и иссущенным югом лесной предел, перевитый, точно жилами, руслами рек, глядящий в небо глазами озер, ты берег его, ты проливал кровь, ты нарушал порядок вещей — так почему же теперь ты бездействуешь?