Валентин Юльевич лег спать поздно, он забылся коротким, тяжелым сном и проснулся от болей в спине и от сосущей сердце тоски. Боль усиливалась, она сдавила всю грудь, и трудно стало дышать.
Он не зажег света. За окном монотонно гудел лес, как большой и далекий без ударов колокол. В жалюзи брызгали редкие капли дождя, и как притаившийся зверь, сдержанно и протяжно вздыхал ветер.
Эта ночь предвещала скорое наступление осени с холодной сыростью и длинными мучительными ночами. В последние годы Валентин Юльевич каждую осень переживал очень тяжело. Он видел, как умирает природа. Оголялись деревья, вокруг становилось черно, а рядом вздымались белые горы — там рано выпадал снег и не таял. Валентин Юльевич всю осень жил на границе черного с белым, и ему казалось, что эта роковая граница проходит через его сердце — потому и боли в нем и сосущая тоска. Он радовался, когда утром парк вдруг оказывался запорошенным снегом, и надевал лыжи. Тоска проходила.
Валентин Юльевич чувствовал: эта осень будет для него последней. Услышанное по радио подействовало страшнее самого тяжелого приступа стенокардии. В конечном счете, все это к одному — он испытывал двойную тяжесть на сердце.
Валентин Юльевич приподнялся в кровати и включил настольную лампу. Приняв лекарство, он лег на спину и натянул одеяло до подбородка.
Тень от абажура закрыла потолок, там была пустота. Лампа освещала торчащие вверх ступни ног и угол возле двери. Узкая цветная дорожка от кровати до двери казалась темной с желтыми пятнами, как кожа саламандры.
Боль не утихала. Под ложечкой сосало и щемило. Под вздохи ветра за окном кровать быстро поднималась и проваливалась в бездну, сердце замирало. Иногда оно словно обрывалось.
Валентин Юльевич подумал, что вот так, в одиночестве, никому не нужный, он и умрет. Эта мысль появилась, когда он посмотрел на свои вытянутые ноги с задранными вверх ступнями. Страх смерти был сильнее боли. Этот страх исходил не из сжимающегося в тоске сердца. Его вызвал вид собственного тела, распластанного на кровати. Валентин Юльевич видел себя всего — от головы до ног, ему показалось, что он лежит на смертном одре и рядом горит свеча. Ноги одеревенели, руки безвольно простерлись вдоль тела, подбородок выставился, нос заострился и у прикрытых глаз легли голубоватые тени. Лицо стало восковым, усы поредели, а на щеках за одну ночь появилась короткая щетина, словно он не брился целую неделю.
Он гнал от себя страшное видение, но мысль о смерти не отступала, открывая новые картины. Валентин Юльевич увидел, как везут его в черном катафалке — в углах черные точеные стойки, они поддерживают прямоугольник крыши, по краям свисает бахрома. Лошадьми правит садовник Курт, он сидит, выставив, как пушку, свою негнущуюся деревянную ногу. Где-то рядом — Эльза. Она не плачет, но изредка для приличия подносит платок к сухим глазам: лицо ее, как всегда, усталое и скорбное. Больше он никого не узнал. По слякотной дороге шли какие-то люди, равнодушные, безглазые, с открытыми ртами. Они отставали, терялись. Катафалк дотащился до кладбища. Возле вырытой могилы ждал Томас с лопатой в руках. Ботинки его разбухли, они заляпаны глиной. Он смотрит угрюмо. «Ты обманул меня, — говорит его взгляд, — не вылечил, и я остался немым навсегда. Ты теперь тоже немой. Сейчас я закопаю тебя этой лопатой и все — конец тебе. А я, хоть и несчастный, но еще долго буду жить, потому что я молодой и здоровый». Он очень сильный, этот Томас, лицом совсем юноша, не скажешь, что ему тридцать лет.
Никого нет на кладбище, только Томас. Куда-то исчезли старый Курт и его жена. Кто будет провожать Валентина Юльевича Шкубина в последний путь? Кого он вылечил, кому сделал добро? А ведь кажется старался сделать добро. Но больные сами не хотели лечиться — это он видел, старались не принимать лекарств. В клинике они были обеспечены бесплатным питанием, уходом. Выписанные из нее, они, хотя и здоровые, но без работы, умерли бы от голода, попали бы в тюрьму — погибли бы скорее, чем от болезней, с которыми жили долгие годы.
Наука, опыты… Валентин Юльевич вначале постоянно сталкивался с отцом, а потом много лет работал на Руиса. Каким страшным человеком он оказался!
Жизнь прожита даром. Никто не скажет над могилой доброго слова. Нет ни жены, ни детей. Нет родины! Он никому не нужен. Только Томас… Сейчас он подойдет, закроет гроб и плотно прибьет крышку. Он, сильный, понесет гроб один, и неуклюжий, уронит его. Гроб упадет в могилу торчком и раскроется. Но Томас ничего не поправит и так закопает…
Вот он подходит с угрюмым и брезгливым выражением лица. Засучил рукава на длинных руках…
Люди, где вы? Неужели никто не скажет прощалького слова? Какая страшная судьба — один, последний и тот немой!.. Постой же ты, молчаливый мститель, не закрывай! Надо попытаться, успеть сделать что-то хорошее, доброе…
Валентин Юльевич откинул одеяло и сел в кровати, со стоном терзая на груди рубашку. Боль жила в нем, расширялась и душила, но не о ней он думал. Лампа, прикрытая абажуром, полуосвещенная комната, мягкие туфли возле кровати, стакан на столике, тикающие часы, шум ветра и гудение леса — все это он видел и слышал, но это не могло отогнать страха скорой смерти. Она была где-то рядом, невидимая и неотступная, она чувствовалась холодеющими ногами и руками.
Валентин Юльевич тяжело поднялся, сунул непослушные ноги в туфли, разыскал халат и, подгоняемый страхом, выбрался в коридор. Он робко постучал в дверь комнаты, где жили садовник и служанка.
— Фрау Эльза, фрау Эльза!
Показалась служанка в помятом чепце и в какой-то странной одежде без рукавов.
— Что случилось, господин доктор?
Валентину Юльевичу стыдно было жаловаться на свою болезнь полуграмотной старухе. Он сказал:
— Я, кажется, простудился. Не могу уснуть. Не согреете ли чаю?
Эльза пошла на кухню и зажгла газ. Валентин Юльевич последовал за ней и присел возле плиты. Скоро чай был готов.
— Не выпьете ли и вы чашечку, фрау Эльза?
— Кажется, не время, — сказала старуха, кутаясь в свое ночное тряпье. — Разве только вместе с вами.
— Берите и себе варенье, оно полезно, — на душе Валентина Юльевича стало теплее.
— Благодарю. Я так и сделаю.
— Берите побольше, не стесняйтесь. Мы свои люди.
Эльза выпила две чашки и разоткровенничалась.
— Что я думаю, то и скажу вам, господин доктор, не обижайтесь на старого человека. Жениться бы вам надо.
— Жениться! — удивился Валентин Юльевич и подумал: «Вот глупая старуха».
— Скучно жить одному.
— Вы правы. Но я уже не молод, если не сказать большего.
— Пока не поздно. Вот я приглядываюсь к фройляйн Инге. Какая она славная!
«Глупая, глупая, скажет же такое! — думал Валентин Юльевич. — Фройляйн Инга и я… Глупо, смешно».
И все-таки ему стало легче. Он пошел к себе и, не ложась, стал думать о лаборантке, но не в той связи, о чем говорила фрау Эльза. Старуха сказала правильные слова: «Пока не поздно», однако Валентин Юльевич отнес их совсем к другому. Они остро напомнили о том, что передавалось вчера по радио. «Шагнуть через невозможное», — так думал истекающий кровью Стебельков, и невзоможное оказалось возможным.
До рассвета просидел Валентин Юльевич, размышляя над тем, что еще не поздно сделать. Он достал чек Руиса: Шкубин пока не предъявлял его в банке; чек действителен в течение 10 дней — это установлено давно международной конвенцией. Надо прежде всего вернуть чек.
Валентин Юльевич позвал санитара Томаса. Чек был вложен в конверт.
— Пойди к господину Руису и отдай ему это в руки. Непременно в руки, — напомнил Валентин Юльевич.
Потом он подошел к окну. Вставал ясный день. Зеленые кроны, омытые дождем, светились, и через открытую форточку пахло влагой и гнилью. Вдали сверкали алмазные вершины гор, они учили человека постоянству и высокой гордости. Ничего этого до сих пор не было в душе Валентина Юльевича.