Наконец, последнее немаловажное обстоятельство: в обоих случаях были вскрыты не те сейфы. Значит, преступнику нужны были вовсе не деньги. Почему же тогда из вскрытых шкафов ничего не пропало? Да потому, что преступнику достаточно было сделать фотографические снимки с интересовавших его документов. Он не был ни грабителем-уголовником, ни государственным шпионом какой бы то ни было иностранной державы. Это был совершенно новый для нашей практики разведчик крупного капиталистического концерна, не в меру интересующегося той областью, к которой относилась деятельность данного института. А область эта — геология, более узко — редкие металлы. Случайно ли поэтому, что в его холодильнике, служившем своеобразным сейфом для воровского инвентаря, когда я нечаянно включил «аварийное» приспособление, предназначенное для уничтожения следов его деятельности, первыми загорелись именно плёнки.
— Да, — воскликнул я в сомнении, — но почему ты знаешь, что было на этих плёнках? Может быть, портреты фашистов? Плёнки сгорели.
— Это очень хорошо, что они сгорели, — значит, разведчик не сумел отправить их своим хозяевам. А что на них могло быть, ты сейчас узнаешь.
Кручинин позвонил по телефону следователю и спросил, удалось ли найти в квартире преступника фотокамеру. Да, её нашли. Проявив ленту, увидели кадр за кадром скопированное геологическое описание одного из наших интереснейших месторождений редчайших металлов.
— Ещё вопрос, — оказал Кручинин, — как он проводил съёмку в темноте?
— О, — ответил следователь, — чрезвычайно интересный приборчик, насаженный на камеру и позволяющий производить фотографирование при инфракрасных лучах.
— Все ясно, благодарю. — Кручинин бросил трубку и посмотрел на меня: — А тебе теперь всё ясно?…
— Кроме одного: зачем ты позволил Фаншетте предупредить «брата» по телефону, о нашем приезде?
— Она предупредила бы, если бы я не вынул вилку из телефонной розетки за диваном на словах «Я еду к тебе». Остальное он уже не слышал… Да… преступление нашего мертвеца — человека со стеклянными глазами — заключалось в том, что он попытался вылезть из могилы, где ему надлежит пребывать и куда мы с тобой его и вернули.
Не знаю, стоит ли говорить, что результатом стараний Кручинина было немедленное освобождение Гордеева. Пока я не знаю, вернулся ли он к Нине, стал ли снова спокойным, трудолюбивым работником, каким был до знакомства с Фаншеттой. Мы с Кручининым не стали ждать конца дела и, собрав чемоданы, отправились в Воронежскую область на берег небольшой тихой речушки. Он — для того, чтобы ловить раков и писать свои этюды; я — для записи рассказанного вам случая.
Однажды, когда мы сидели на тенистом берегу тихой речки, заросшей густым ивняком, случайно глянув на Кручинина, я заметил у него в глазах выражение такой грусти, какого никогда раньше не видывал.
— Что с тобой? — воскликнул я с беспокойством.
Он смотрел на меня несколько мгновений так, словно только что очнулся от забытья и не мог сообразить, где находится. Впрочем, это быстро прошло. Через минуту он, как всегда, владел собой и говорил со мной обычным снисходительно-ироническим тоном.
Но вечером я снова поймал его на такой же рассеянности. Это было необычно и странно.
Понадобилось несколько дней тщательного наблюдения за Кручининым, чтобы узнать причину его подавленности. Я понял, что и самая-то поездка в эту глушь понадобилась ему для того, чтобы кое-что забыть, — я подглядел, как он разорвал и выкинул в печку какой-то листок.
Печка давно не топилась, и я без труда извлёк из неё и собрал воедино клочки… разорванной фотографии. Это был портрет Нины. Мне стало ясно всё. С того самого момента, как он согласился принять участие в деле Гордеева, на всём протяжении поисков, проведённых с такой настойчивостью, чтобы доказать невиновность Вадима, предательски отбившего у него невесту, Кручинина не покидала надежда на возвращение Нины. Хотя он не мог не знать: добейся он оправдания Вадима, и Нина потеряна для него навсегда. Но ведь и это — ради счастья Нины. И он его добился. С риском для жизни.