— Леля!
Наружная дверь… открыта. Ключ — в кармане. Второго ключа от нижнего замка у Лели не было. Было? Не было?
— Леля!!
— Ял-ял-ял! — поскакало по лестнице. Дрогнуло черное, ночное стекло в окне на площадке. Метнулась кошка.
— Как же так?!
В гостиной, в бронзовой раме призрак вдруг обрел положительные черты: длинное, породистое лицо. Вислый, тонкий нос, глубокие складки от крыльев носа, трагический, пожалуй, излом бровей. Кастильский монах! Почему паук?
Тишкин прошел на кухню и включил телефон, который тут же прозвенел.
— Это Эдуард. Приветик! Я тебя не оторвал ни от кого? Ха-ха-ха…
Тишкин швырнул хохочущую трубку и отключил телефон.
Подобрал осколки и в гостиной. Попытался распрямить сплющенные рюмки. Одна стала похожа на рюмку, у другой отвалилась ножка. Общий урон, скажем, рублей в двести. Но не больше.
Тишкин вытер пятна и посыпал солью ковер.
Снова включил телефон.
— Привет, старикашка! Андрюша беспокоит! Ты не мог бы…
Тишкин ударил трубкой так, что полетели черные брызги. В страхе прижал трубку к уху. Нет, не сломалась. Гудит.
Прошло уже минут двадцать после бегства Лели.
Он снова включил телефон. Сейчас первый час ночи. Неужели у кого-то хватит наглости звонить? Кроме… Звонок.
— А-а! Клоп поганый?! Я прокурора вызову завтра! Клоп! Клоп!
— Хлоп, хлоп, — сказал Тишкин.
Звонок.
— Клоп поганый! Ты что?! Ты мою девочку увечить?! Больше тебе ее не видать! Клоп поганый!
Тишкин окончательно отключил телефон, стал одеваться. Нацепил «бабочку». В карман положил пачку сотенных, достал платиновое колечко — тещино вожделенное.
Погасил всюду свет. Погасил и в ванной, уничтожив целую толпу перепуганных Тишкиных.
Сам-то он сейчас стал совсем другим.
Последнее, что он видел в бронзовой раме в гостиной, стало опять тенью. Тенью с круглой головой, на тонких ножках. С тонкими, цепкими лапками.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Леля родилась в доме, где в гостиной стоял зеркальный рояль «Беккер», где над клеенчатым диваном висела черная картина с кораблями, про которую гостям говорили, что это «голландская старина». В дни рождения Леле дарили иногда брошюры с надписями «от сына (или внука) автора», а гуляла с нею бонна, называвшая ее «матушкой», а иногда — «барыней».
Она еще вспоминала, что в те годы очень громко умирали знакомые. Тогда садился за рояль дядя Гриша, в другие дни «делавший» на рояле регтайм, сверкавший крупными золотыми зубами и быстро приговаривавший в такт музыке: «Де-би-ле, би-дэ, би-дэ, бу-бу!»
Здесь же он начинал поспешно разучивать куски «из любимых вещей усопшего», который в это время еще мог и не знать, что заболел окончательно. И потом, у гроба, дядя Гриша, очень мрачный, со спрятанными зубами, пристально глядя на свой живот, исполнял «парафраз», а какой-нибудь дядя Федя оглушительно пел.
Леля в те времена представляла себя в будущем примерно такой же худой, вспыльчивой и умной, как их редкая, но всегда «долгожданная» гостья Валентина Николаевна, вечно куда-то спешившая, называвшая всех на «ты» и умевшая на любой ученый вопрос в гостиной, например: «Что всего быстрее! Свет, кажется?» — ответить предельно четко: «Мысль всего быстрее, дураки!»
Леля училась в школе с дочерьми и сыновьями тех, кто никогда не слышал о скоростях, больших, чем скорость света, у кого не было дома шкафа-небоскреба с дареными брошюрами, поэтому в первые школьные годы у нее были клички «выхваляха» и почему-то «мадам Плиз».
Но как-то, где-то к концу школы исчезла Валентина Николаевна (и даже имени ее больше не упоминали), «усоп» без всякой музыки дядя Гриша и даже картина «голландская старина» оказалась подделкой какого-то любителя. Юность Лели поэтому протекала уже в ином русле.
Тишкин еще застал этот период на конечном его этапе.
Теща (будущая, конечно) жила в переулке недалеко от Арбата. Два года тому назад побывал там Тишкин, а потом — и всего-то раза два.
В личной Лелиной комнате-сарае Тишкин застал по первому разу праздничную обстановку.
В этой комнате непрерывно что-то праздновали. И от каждого праздника что-то оставалось. В щелях пола и под крышкой проигрывателя — еловые иголки. От пасхальных праздников — крашеная скорлупа. От дней рождения — куколки и обезьянки из Гонконга. На стенах выстраивались, иногда лежа или сидя, розовые японки без ничего и «мисс-секретарши» из «Плейбоев» за семидесятые годы. От праздников сторожа и связиста остались на стенах амбарные ключи и подлинный телеграфный столб, серый от старости, опутанный кольцами ржавой проволоки. А кроме столба из мебели были еще две заерзанные тахты, телевизор да проигрыватель, которыми пользовались вместо столов, чаще же вообще ели с пола. Ряды пустых бутылок всех стран и народов обрамляли интерьер.