— А телевизор?
— Я уже говорила тебе. Запомни, что нельзя только потреблять, надо учиться что-то делать самому. Иначе жить скучно. Даже… бессмысленно.
И добавила:
— Так бы сказал твой отец.
Вскоре же и состоялся их разговор об отце.
Клавесин же привезли на телеге. Выгружали его трое Генкиных знакомых: киномеханик дядя Федя, человек истощенный и очень интеллигентный, еще — Леша, пузатый, двухметровый, по прозвищу Балерина, и еще — вечный возчик, местный дурачок Паша Конский, называвшийся так не потому, что правил лошадью, а, говорят, потому, что происходил не то из Польши, не то из Чехии и настоящая его фамилия была Пашконский. Паша умел говорить только одно слово «оп-мати», но с разными, интонациями. Леша Балерина — бывший диктор радиоузла, говорил много слов, глотая не только окончания, но и приставки с суффиксами. Только дядя Федя выражался очень правильно..
— Береребя! Нуимент! — гудел Леша.
Чрезвычайно худой, с дыбом стоящими ржавыми волосьями, оттого похожий сбоку на перевернутую корявую метлу, дядя Федя понимал его, но не соглашался:
— Алексей! Это недостаточно логично! Мы с тобой нарушим процедуру и изменим инженерную конструкцию аппарата.
Инженерную конструкцию они, кажется, еще не нарушили. Кучка песка (место уединения кошек и общения детей) приняла на себя вставший на попа клавесин.
— Ну вот, Алексей! Теперь достаточно сложно будет приспосабливать лямки.
— Как-н-бдьхрен!
— Оп-мати? — голая головка Паши сверкнула из-за клавесина.
— Там, не спорь, Алексей, нам удалось сделать вынос аппарата более прилично.
«Там» — это на Юркином крыльце. Там клавесин провожала Юркина бабушка — перетянутая дама с маленькой, на длинной шее головкой, с одного бока которой (головы) торчал серебряный с чернью шар строгой прически, с другого — точеный носик. После каждой фразы Юркина бабушка поджимала тонкие губы, и казалось, что фраза обрывается на обиженной ноте:
— Я бы не продала инструмент, — объясняла она соседке, — но у Анны Ивановны, как она уверяет, растет, видите, ли, необыкновенно музыкальный сын. Какое кому дело, сколько у кого музыкальных инструментов? Или и это тоже кто-то учитывает?
— А на нем можно разве играть?
— Надо вызвать человека. Настройщика. Эти вещи делались на века. Это изготовлено уважающими себя, добросовестными людьми и, в сущности, это антиквариат. Это гораздо больше стоит. Но у Анны Ивановны нет средств. Я сожалею об инструменте!
Она не стала дожидаться, пока телега с клавесином отчалит от крыльца, и молодой походкой удалилась в комнаты, уравновешенная и перетянутая, как коринфская ваза.
А клавесин вывезли на улицу, в тот порывисто-ветреный, яркий день с синим небом в стеклах, с блестками взлетающего мусора и снежными наносами чертополошьего пуха у подножий лип.
— Дядь Федь! — кричали встречные. — Никак, баб Груню ухайдакал?!
— Это музыкальный антикварный инструмент, — скорбно сообщал дядя Федя, бредущий за телегой в классической позе неутешного родственника, по щиколотки в пыли, которую ветер аккуратно прибирал из-под колес.
— Музмент! — Леша Балерина подпрыгивал на клавесине, отчего в нем задавленно гудело. — Анване!
— Оп-мати!
— Федя! На выход! — не унимались на «Главном тротуаре». — Стакан есть?
Но дядя Федя шествовал отрешенно, словно и впрямь в черном ящике опережала живых его мать-бабка-ругатель-курилка Груня, бывшая «атаманша». Но не была ли связана тогда похоронная идея еще и с этой улицей, устремленной к густо заселенному кладбищу, которое мелькало сквозь гребешок липовых стволов? Но свернули направо, в дрожащий от теней переулок. Именно дядя Федя и спас теперь клавесин при выгрузке, направив торец его в песчаную кучу, а потом, уже в дверях, занес ловко свой конец ящика, избежав столкновения с косяком. Во второй двери клавесин завяз. Получилась прямо гравюра Валлотона, но наоборот: белые от пыли, очень серьезные мужчины пропихивают (опять же не выносят, а вносят) черный страшный ящик.
— Давесмай! — Леша сорвал верхнюю петлю.
— Алексей! Мы же изменим всю инженерную конструкцию двери. Надо не снимать с петель двери, а возможно шире раскрыть вторую створку.
— Аячтоде?!
— Я предполагаю, что общая перспектива для внесения инструмента откроется, если мы развернем как раз левую створку, Алексей!
По той самой лестнице, по ступенькам, «сосчитанным» Генкиным лбом, совершилось вознесение к распахнутой последней двери, за которой в позе Марии Магдалины застыла Анна Ивановна.