— Ешьте. Он не сумасшедший? — в глазах у нее стояли слезы.
— Нет, — сказал я и запер дверь.
Тетрадку я прочитал минут за двадцать, сидя перед мокрым окном, за которым оседал февральский снег.
Называлась история «Рассказ о старике и ведьме».
«Старик жил у моря в одном южном городке. Он сдавал комнаты и однажды попробовал рисовать красками, которые забыл один жилец-художник. У него получился белый дом с тенью от дерева и тяжелая, гладкая, голая женщина. Один из его приятелей, учитель, удивился и сказал, что у старика есть способности, поэтому он должен рисовать. Старик брал негодные в хозяйстве доски и планочки, сколачивал из них, ушибая пальцы и вскрикивая, хлипкие подрамники, натягивал на них куски наволочек и простыней. У него от болезни умерла тогда жена и была тоска. Тоска была такая, что он хотел удавиться. Поэтому он рисовал много и много читал о живописи. Женщин он рисовал с фотографий. Учитель ругал его и говорил, что он переводит краски. Надо честно писать с натуры и всегда пытаться находить то, что не увидели другие. Но это было очень трудно. Учитель против обнаженной натуры вовсе не возражал, но говорил, что хоть запретных тем и нет, надо помнить слова художника Ропса: «Ударьте по камню, и как бы ни был он грязен, лежа в колее жизни, брызнет священный огонь». Что он имел в виду, старик не понимал. Сыновья, приезжая в отпуск, его хвалили и посмеивались. Но один постоялец, художник, выкинул картину старика в окно. Старику же все равно нравилось «оставлять» на холсте людей и деревья. Он считал, что делает это хорошо. Поэтому он поехал в город к меценату. Он сказал сыновьям, что продаст две картины и купит себе лодку.
Меценат спросил:
— Картины? Чьи?
— Один друг рисует. Я сейчас…
Старик размотал с картины бумагу.
— Любитель, что ль? — меценат брезгливо отбрасывал клочки бумаги с ковра. — Я не очень интересуюсь любителями.
— Ну вот если так… то свет у нас справа? — бормотал старик, пристраивая «Обнаженную волной» на диванной спинке и роняя негритянские изделия с полки. — Так сказать, натура… в стиле позднего Дега…
Меценат отхлебнул из серебряного стакана и спросил:
— Ну?
— Вот. Он ее продает. Друг.
— Что продает?
— Ее. Женщину. Картину.
— Кому?
— Вам.
— Это он мне продает? Вы думаете, дедуля, что если у женщины вывернуть наружу внутренности, то ее уже следует мне продавать? Кто тебе дал мой адрес? Ты что? Сам не понимаешь?
— А-а… как же? — спросил старик тонким голосом. — Разве нельзя продать?
— На рынке! За трояк бухой нюшке из Можайска! Убери это все и не сори мне тут! Дега! Женщину надо подавать как конфетку! Сладко чтоб! Дега!
Старик, вернувшись от мецената, бросил картины в угол и забился в угол тахты сам.
С тех пор он бросил живопись. Стал медленно и неохотно двигаться и даже съел ложкой икру из большой банки, которую берег к юбилею. Съел неохотно, невкусно, даже без хлеба. Он привык, что над его головой топают постояльцы, и не удивился однажды, когда вечером к нему спустилась одна жиличка-блондинка:
— А вы все это с натуры рисуете? Вы живописец? А вы тогда почему такой мрачный? Вы еще молодой, а, я вижу, вы умирать собрались! А вы не подниметесь ко мне? У меня там темно и кто-то за шкафом сидит!
Старик пожал плечами и неохотно, кутаясь, пошел за блондинкой. За шкафом никто, конечно, не сидел.
Блондинка была в прозрачной рубашке. Вся просвечивала.
— Ты же ведьма! — догадался старик…
Наутро выяснилось, что она хочет ему позировать.
— Бросил же я! — смеялся старик. — Нету у меня способностей!
— Нет есть! — сердилась она. — Просто тебе не хватало меня!
Они часто бродили тогда по пустеющему пляжу. Море становилось стальным, окна отливали льдом и синью. Сезон кончался. Но она не уезжала.
— Рисуй! А то я уеду! — грозилась она. А ему этого не хотелось. Он этого боялся. И однажды отодрал от стола присохшие тюбики, набрал кистей в кулак, достал тот, заветный, дефицитными свинцовыми белилами загрунтованный холст.
— Давай, давай! Мне охота, может, в веках остаться!
Он выдавил на палитру охру, белила и кадмий. Смотрел на «ведьму» и видел рождающиеся и умирающие тона, видел впервые, как бежит по коже воздух, как возникают на ней охряно-зеленоватый, бледно-малиновый. Как синеют тона вслед за взмахами занавесок. И начинал понимать, что тело может быть не просто красивым и желанным, но и ранимым и беззащитным. И старик запел. Черт-те что, что-то бравурное, какую-то смесь из Гершвина и Окуджавы, чаще всего повторяя «это любовь была». Краски ложились сочно и скользко, ухал прибой, мотались занавески… он, наверное, очень боялся, что скоро она уедет и ничего не останется от нее, кроме картины…